Она замечает при этом, что слова эти он повторял потом часто. Увидав, например, на обложке какого-то иллюстрированного журнала, как Сталин протягивает руку Ежову.

Да и мало ли их было тогда, куда более зловещих и жутких сигналов, предвещающих неизбежную гибель — не только его собственную, гибель всей русской интеллигенции, всей русской культуры, гибель самой России.

Но впервые, свидетельствует Надежда Яковлевна, он произнес эти слова именно вот тогда, когда прочитал знаменитую реплику Сталина о горьковской сказке.

Странная вещь, непонятная вещь! Да что, в конце концов, такого уж страшного было в этом дурацком сталинском замечании? В особенности если сравнить его с другими — откровенно людоедскими — высказываниями, а тем более деяниями «отца народов»!

Но слова Сталина о горьковской сказке не зря наполнили душу Мандельштама таким леденящим ужасом.

Черт с ним, пусть дружески протягивает руку Ежову. В конце концов, это его дело. И ничего такого уж особенно нового нет в этом трогательном рукопожатии властителя и палача. Чего там! «Власть отвратительна, как руки брадобрея». Но тут эти «руки брадобрея» потянулись к Гете, прикоснулись к «Фаусту»…

Ладно бы еще, если б эта дурацкая сталинская реплика была просто личным, частным мнением Иосифа Виссарионовича Сталина. Но вылетевшая из этих уст, она, как и все, что из них вылетало, мгновенно обретала силу закона, высочайшего указа отныне всем и каждому предписывается считать, что эта штука посильнее, чем «Фауст» Гете.

Дело было серьезное. Что, однако, не помешало возникновению и разного рода юмористических откликов на эту сталинскую реплику. Вот, например, такой глумливый перифраз:

Услышал я ее сравнительно недавно — в докладе Гасана Гусейнова на научной конференции в Ноттингаме: «200 лет русского юмора и сатиры». Доклад был посвящен проблемам так называемого стеба. Стеб — явление сравнительно новое, из чего можно заключить, что и комический перифраз старой сталинской формулы, приведенный докладчиком, родился в недавнее, уже постсоветское время.

А вот еще одна острота, переводящая многомудрое высказывание вождя в область, как теперь принято выражаться, телесного низа. Родилась эта острота еще в эпоху социализма, когда на 16-й полосе «Литературной газеты» действовал изобретенный наподобие Козьмы Пруткова писатель Евгений Сазонов, автор бесконечного романа-эпопеи «Бурный поток». Однажды «Литературка» устроила в Большом зале Центрального дома литераторов устный выпуск 16-й полосы. И там прозвучала такая новость:

Однако и при жизни «отца народов» были попытки комической десакрализации этого священного текста.

Помню, например, такое пародийное объявление:

В качестве примера, удостоверяющего, что эта сталинская формула вошла и в обиходную, бытовую речь, никак не связанную со специальной литературоведческой тематикой и проблематикой, может служить такая, например, цитата:

Эту реплику в повести С. Довлатова «Заповедник» произносит майор КГБ, проводящий воспитательную беседу с главным ее героем — писателем-диссидентом. То есть человек, в какой-то мере (по долгу службы) обязанный быть в курсе литературоведческой терминологии и фразеологии. Так что, строго говоря, пример этот не может считаться вполне надежным свидетельством, подтверждающим, что эта сталинская фраза действительно вошла в повседневную бытовую речь рядового советского обывателя. Майор КГБ — это все-таки не обыватель. А если даже и обыватель, то, во всяком случае, — не рядовой.

Но вот еще одна такая же реплика:

На этот раз ее произносит уже не майор ГБ, а — зэк, бывший летчик. Так что, может быть, сталинская формула и в самом деле пошла в народ.

Вряд ли Довлатов все это выдумал. Что-то такое все-таки слышал, наверно. Уж. больно натурально звучат эти реплики в живой речи его невыдуманных героев.

«Славный юбилей», «славная годовщина», «славная дата» — эти слитные словосочетания были в ходу и раньше, даже в сталинские времена. Но тогда они еще не играли той особой роли, которая была уготована им в годы так называемого застоя, то есть при Брежневе. Именно при нем они обрели истинное свое значение и даже наполнились новым смыслом. Тогда же возникло еще одно такое же словосочетание, совсем уже новое, — «юбилейный год».

Относилось оно к «славной годовщине» — столетию со дня рождения В.И. Ленина. Именно тогда само это слово — «юбилей» — обрело в народе новое звучание, а отчасти и новую семантику:

О том же, до какой степени нам тогда запудрили мозги этим самым «юбилейным годом», можно судить по такому анекдоту:

Не только анекдот, но и сами эти словесные формулы не случайно вошли в язык и в массовое сознание именно в годы застоя. Причины для этого были самые серьезные.

При Сталине страна жила бурной идеологической жизнью. Что ни год — то новая идеологическая веха. Только-только разгромили «левых», как партия уже нацеливает нас на борьбу с «правыми». Коллективизация, индустриализация. Только-только расстреляли Каменева и Зиновьева, и уже — новый политический процесс: судят Бухарина, Рыкова, Ягоду.

А потом началась бурная смена идеологических вех — интернациональные лозунги спешно стали менять на национальные: постановление о «Богатырях» Демьяна Бедного, пакт с Гитлером, роспуск Коминтерна, новый гимн, армия надевает погоны…

Резкая смена идеологических вех стала основой всей идеологической жизни страны при Хрущеве: разоблачение культа Сталина, восстановление «ленинских норм», «коллективного руководства»…

И вот — застой!

Страна, привыкшая жить бурной идеологической жизнью, вдруг осталась без идеологии. «Малая земля» Леонида Ильича Брежнева даже дискуссию о языкознании заменить не могла, не говоря уже о более крупных событиях былой нашей идеологической жизни. И вот тут-то и начались все эти славные годовщины и юбилеи. Сначала крупные, а потом и помельче. Славная годовщина разгрома немцев под Москвой. Славный юбилей Ленинского комсомола. Славный юбилей советской милиции…