Сказав, что Ежов возглавил ЧК, я не оговорился, хотя в то время, когда он встал во главе этого ведомства, оно уже называлось иначе.
ВЧК (Всероссийская Чрезвычайная Комиссия), созданная в декабре 1917 года, просуществовала недолго. В 1922-м она была преобразована в Государственное Политическое Управление (ГПУ), которое с 1923 года стало называться Объединенным Государственным Управлением (ОГПУ). Потом названия этого ведомства менялись неоднократно (НКВД, НКГБ, МВД, МГБ, КГБ, ФСБ). Но как бы оно ни называлось, сотрудники его неизменно именовали себя (и именуют до сего дня) — чекистами.
Кое-что эта смена названий все-таки означала (об этом — ниже). Но ни одна из названных аббревиатур не располагала к юмору.
Юмор тем не менее не иссякал.
Неунывающие советские граждане посмеивались даже над собственным страхом перед этим всесильным ведомством.
При переезде из Питера в Москву ВЧК разместилась в здании Страхового общества «Россия». В связи с этим родился такой анекдот:
► — Скажите, какое учреждение помещается в этом доме?
— Раньше тут был «ГОССТРАХ». А теперь — «ГОСУЖАС».
Анекдоты сопровождали всю историю ведомства, и в них отразились если не все, то, во всяком случае, многие из многократно сменявшихся его названий.
Иногда в анекдотах, шутках и остротах более поздних времен вдруг всплывали прежние и даже самые давние названия «конторы».
Вот, например, такая история.
В 60-е годы выходила у нас девятитомная «Литературная энциклопедия». Авторы и редакторы этого издания любили пошутить. И некоторые из их шуток не только вылетали за пределы редакционных стен, но даже и выплескивались на страницы выпускавшихся ими томов. И в томе восьмом, под статьей о широко известном в литературных кругах кагэбэшном провокаторе Эльсберге, красовалась подпись — «Г.П. Уткин», прозрачно намекавшая на кровную связь героя статьи с нашими славными органами.
* * *
Аббревиатура ГПУ, уже давно замененная на новую (НКВД, НКГБ и т. д.), почему-то особенно полюбилась юмористам. Была, например, такая — ставшая потом знаменитой — басня, сочиненная то ли Николаем Эрдманом, то ли Владимиром Массом, то ли ими обоими:
Раз ГПУ, придя к Эзопу,
Схватило старика за жопу.
Смысл этой басни прост и ясен:
НЕ НАДО БАСЕН!
То, что басен «не надо», они узнали на собственной шкуре.
На каком-то правительственном приеме Василий Иванович Качалов, слегка подвыпив, прочел несколько басен, сочиненных Эрдманом и Массом. «Вожди» возмутились. И тут же было задействовано ГПУ.
У Эрдмана и Масса был еще и третий соавтор — Михаил Давыдович Вольпин. В сочинении этой басни он участия, кажется, не принимал. Но в сочинении других — принимал. Во всяком случае, за то место, за которое ГПУ схватило Эзопа, были схвачены все трое.
Василий Иванович тяжело переживал случившееся. Он искренне считал себя чуть ли не главным виновником несчастья. (Кстати сказать, не он один.) Но Николай Робертович вину Качалова решительно отрицал. Да, по правде говоря, Василий Иванович и предположить не мог, что дело примет такой оборот. Стихи и басни, читанные им на том банкете, были, в общем-то, довольно невинные.
Едва ли не самой крамольной из них была такая:
Вороне где-то Бог послал кусочек сыра..
— Но Бога нет!
— Не будь придира:
Ведь нет и сыра.
Или вот такая:
Мы любим подмечать у недругов изъяны
И направлять на них насмешки острие.
Однажды Молоко спросило у Сметаны:
— Скажите, вы еда или питье?
Сметана молвила: — Оставьте ваши шутки!
Действительно, я где-то в промежутке,
Но ведь важна не эта сторона
Всего важнее то, что я вкусна,
И то, что многие бывают мною сыты…
Вот так порою и гермафродиты:
Тот, кто на свет их произвел,
Конечно, допустил ужасную небрежность,
Но ведь в конце концов существенен не пол,
А классовая принадлежность.
Тоже не бог весть какая крамола.
Была, правда, как рассказывают, прочитана там Качаловым, помимо басен, еще и шуточная эрдмановская «Колыбельная»:
Видишь, слон заснул у стула,
Танк забился под кровать,
Мама штепсель повернула,
Ты спокойно можешь спать…
Далее шло описание разных знаменитых людей, в том числе и героев-полярников во главе со Шмидтом, которые, чтобы набраться сил для будущих подвигов, тоже «ложатся на кровать», чтобы отойти ко сну.
А кончалась эта «Колыбельная» так:
Спят герои, с ними Шмидт
На медвежьей шкуре спит.
В миллионах разных спален
Спят все люди на земле…
Лишь один товарищ Сталин
Никогда не спит в Кремле!
Шутка, как можно догадаться, метила не в «товарища Сталина» и даже не в раздражавший своими пошлыми формами безвкусный культ вождя — скорее в служителей этого культа. Но в таких тонкостях, естественно, никто разбираться не стал. Все разворачивалось в точности по ходившему тогда анекдоту:
► В один прекрасный день высоким начальством было объявлено, что всех верблюдов будут кастрировать.
Среди верблюдов, понятное дело, началась паника. И вдруг видят, что вместе с убегающими со всех ног верблюдами — улепетывает и заяц.
— А ты-то чего, косой?
— Как — чего? Не слыхали разве, какое распоряжение вышло насчет верблюдов?
— Да ты-то тут при чем?
— Вот поймают, кастрируют, а потом ходи доказывай, что ты не верблюд.
Анекдот этот довольно быстро забылся. Но финальная реплика зайца жила долго и со временем даже стала чем-то вроде пословицы.
Но это случилось позже, в иные, уже не такие «вегетарианские» времена. Хотя история, приключившаяся с Эрдманом и его друзьями-соавторами, свидетельствует, что и тогда (дело было в 1933 году) времена были не вполне вегетарианские.
Сам Николай Робертович в заявлении в Комиссию по частным амнистиям при Верховном Совете Союза ССР, поданном по отбытии ссылки — в 1938 году, дело свое объяснял так:
► В 1933 году я был присужден к ссылке на 3 года в гор. Енисейск за сочинение нескольких басен, носивших антисоветский характер.
Вот как, стало быть, это официально квалифицировалось.
Да так оно, в сущности, и было. «Антисоветским» (если уж пользоваться этим дурацким словом) был не смысл эрдмановских басен, а именно их «характер». А если совсем точно, так даже и не характер, а — то свободное дыхание, которое отличало их от всей тогдашней печатной советской продукции, насквозь пропитанной, как выразился Владимир Набоков, «запахом тюремных библиотек». Этим неистребимым запахом были отравлены даже талантливые и честные книги, чудом прорывавшиеся сквозь все мыслимые и немыслимые цензурные и редакторские заслоны.
Их было не так уж мало, этих честных и талантливых книг. Но, проникая в печать, они словно бы вываривались в общем котле советской пропаганды и тоже приобретали этот неуловимый запах, отличавший их от подлинно свободных сочинений, как отличается белье, полученное из прачечной, от выстиранного в речной воде и высушенного солнцем и ветром на вольном воздухе.
