— До сих пор Гарри не придавал значения тому факту, что ты венгр, но, если в тебе живет столь сильное чувство национальной принадлежности, тогда он, будучи убежденным гражданином мира, теперь любит тебя вопреки тому, что ты венгр.

Потрясенный Карой не в состоянии не то что слово вымолвить, но даже дух перевести; и наступившее молчание вновь нарушает Гарри, адресуясь непосредственно к Амбрушу. Тот отвечает ровным тоном и со спокойным выражением лица, а затем сообщает Карою смысл диалога:

— Для полноты картины должен тебе признаться, что Гарри поинтересовался также и моим мнением, поскольку я до сих пор не высказывался. Тут я солидарен с Гарри: новое поколение не должно брать на себя ответственность за дела, в которых оно не принимало никакого участия. Однако парадоксальным образом в возмездии на долю молодежи выпадает практически не меньшая ответственность, чем на долю поколения еще живущих, что были молоды и достигли своего совершеннолетия во время войны. И этот факт каким-то образом все же формирует в народе чувство общности судьбы независимо от того, признает ли каждый индивид в отдельности свою долю ответственности или нет. Затем я указал Гарри на другую его логическую ошибку. Если он действительно убежден, что индивид не оказывает никакого воздействия на свой народ, тогда, с его, Гарри, точки зрения, странно требовать от народа раскаяния за те события, воспрепятствовать которым он был бессилен. Перед этим Гарри заявил, что ему нет нужды прощать нам нашу принадлежность к венгерской нации, поскольку он не отождествляет нас с венграми. Отсюда напрашивается вывод, будто венгры нуждаются в прощении — причем даже со стороны человека, который отрицает историческое самосознание и несколько лет не вспоминает о своей родине, во время войны бывшей противником Венгрии. Не мешало бы Гарри как-нибудь на досуге разобраться в собственных противоречиях… Но по-моему, все это пустословие: ведь ничего не изменится от того, осудит Гарри или одобрит по трезвом размышлении решение касательно участи Венгрии, вынесенное великими державами за год-другой до его, Гарри, появления на свет. Ну а что до вопроса, можно ли любить нас, игнорируя нашу принадлежность к венгерской нации, — то, конечно же, можно. Только ведь известно, что даже любовью можно унизить человека.

Глаза Кароя светятся признательностью, он чувствует, что Амбруш лучше и точнее выразил те же мысли, какие разделял и он сам, но, прежде чем он успевает сказать это брату, Гарри снова вмешивается в разговор и отвлекает Амбруша.

— Гарри спрашивает, что я имел в виду. Неужели он унизил нас? Я ответил, что бедняка и подростка унижает, когда люди порицают именно то, что присуще самой их природе — то есть бедность или беды подросткового периода, — и тем самым вынуждают стыдиться и скрывать свое неизбежное, а стало быть, и естественное состояние. Гарри возразил, что подростковый период — естественное состояние, переживаемое каждым человеком, бедность — вовсе нет, и странно, что он должен объяснять это нам, гражданам социалистической страны. Амбруш улыбается и негромко добавляет: — Всех моих способностей не хватит на то, чтобы растолковать постояльцу фешенебельной гостиницы «Габриэли», с какими трудностями всякий раз сталкивались революционеры, когда им приходилось убеждать бедняков, что их бедность — отнюдь не естественное состояние.

Гарри с досадой прищелкивает пальцами; видно, что сейчас их общество ему в тягость. Лаура встает и подходит к Карою, у нее зуб на зуб не попадает от долгого сидения на ветру. Карой подгоняет брата:

— Пора идти, Амбруш! Да и Гарри сыт нашим обществом.

Амбруш не без коварства переводит и эту реплику Кароя, не предназначенную для чужих ушей. Гарри, обращаясь к Карою, оправдывается; впрочем, ирландец тоже встает, и, видя это, поднимается и Амбруш.

— Гарри уверяет тебя, что ты ошибаешься. Напротив, наш разговор кажется ему очень интересным и поучительным, вот только не ясно, чем мы недовольны. К подросткам нас никак не отнесешь, мы куда более зрелые люди, чем он, да и бедными не назовешь: беднякам не по карману отдых в Венеции.

У Кароя вновь вырывается горький смех:

— Мы — венгры. А это состояние он сам квалифицировал как противоестественное.

Амбруш ухватывается за эту реплику Кароя, но Гарри не удается сбить с толку, пренебрежительно оттопырив губу, он парирует:

— Я — ирландец, — синхронно переводит Амбруш, — и это для меня естественнее всего. Вы — венгры, но, как я погляжу, именно это не кажется вам естественным.

Закончив перевод, Амбруш тотчас же поворачивается к Гарри и с покорной улыбкой что-то говорит ему.

— Что ты ему сказал, Амбруш? — нетерпеливо теребит его Карой.

— Я сказал, что, вероятно, он прав. Иногда я и в самом деле ощущаю, будто со мной произошла некая несправедливость, когда я родился венгром. Но я полагал, что ему, сыну народа, вот уже в течение столетий борющемуся за независимость, должно быть знакомо это чувство. Я благодарен ему, что своим непониманием он навел меня на некоторые бесспорные истины. Для него было вопросом выбора, стать ли ему ирландцем-космополитом или ирландским патриотом. Для нас такого выбора не существует, как не существует венгров-космополитов и венгров-патриотов, ибо подобный выбор ничего не меняет в образе жизни. Я лично считаю себя космополитом, ты, Карой, вероятно, патриот, но это знаем друг о друге только мы с тобой, Гарри, например, не видит между нами никакой разницы.

Наконец доходит черед и до Кароя.

— Переведи ему поточнее, Амбруш, может, тогда он поймет. Видишь ли, Гарри, ты полагаешь, будто достойным образом обходишься с венгром, игнорируя в нем наслоения прошлого. Игнорируешь его страхи, комплекс неполноценности, его стремление утвердить себя, его обостренное самолюбие или чрезмерное самоуничижение. Ты абстрагируешься от всей культуры венгров, совершенно тебе незнакомой, и со спокойной совестью даешь это понять венгру, ведь подобная мелочь не помешает тебе при случае даже счесть его культурным человеком — конечно, в той степени, в какой он сможет выдержать экзамен по твоей культуре. Твоя позиция, Гарри, — это справедливость экзаменатора, которого не интересуют условия, при каких экзаменующийся готовился к экзамену! Но по какому праву ты считаешь себя экзаменатором и не смешно ли, что я же еще должен радоваться беспристрастности экзамена? А поскольку я не радуюсь, ты чувствуешь себя оскорбленным.

Амбруш переводит фразу за фразой, так что Гарри имеет возможность тотчас же ответить.

— Это не его культура, по которой ты сдаешь экзамен, — говорит Гарри, — это всеобщая культура.

— Из которой ты без стеснения выбрасываешь венгерскую, — как бы самому себе комментирует Карой ответ Гарри.

— Гарри спрашивает, отчего ты не считаешь оскорбительным, что он менее сведущ в архитектуре, нежели ты в философии. Почему тебя так задевает его невежество именно в вопросах сугубо венгерских? У него впечатление, будто мы в такой же малой степени осведомлены об ирландцах, но ему и в голову не приходит ставить нам это в вину.

— Амбруш! — в ужасе восклицает Карой. — Ты наверняка плохо перевел мои слова, немыслимо, чтобы он так превратно понял меня! Повтори, что ты ему сказал!

— Успокойся, я в точности перевел все, что ты сказал. Даже на межправительственных переговорах я не мог бы переводить с большей добросовестностью, хотя бы потому, что меня всерьез интересует итог вашего диспута.

— Что значит — вашего? А ты разве не принимал в нем участия?

— Нет. Тебя, очевидно, смутило, что по отдельным вопросам я высказал свое мнение, но это было необходимо по ходу перевода. Я пытался объяснить Гарри некоторые обстоятельства, но спор этот всецело ваш. А вернее, твой, Карой, поскольку ты с болью воспринимаешь сказанное. Меня это уже не задевает. Не больше, чем любая другая форма непонимания.

— Ты же сам сказал, что даже любовь унизительна, если она вынуждает человека стыдливо скрывать свои раны. И после этого утверждаешь, будто ничто тебя не задевает!