— Гарри поинтересовался, — переводит Амбруш, — отчего ты так возбужден. Я пояснил, что ты вознамерился получить свои шестьсот долларов самолично от директора банка. А Гарри доводит до твоего сведения, что по таким пустяковым вопросам следует обращаться к рядовому клерку, тем более что речь идет об именном перечислении.

— Пропади он пропадом, твой Гарри, и ты вместе с ним, — взрывается Карой, растянув рот в китайской улыбке, и предлагает Лауре руку.

Амбруш от души хохочет и пытается подставить подножку величественно удаляющейся паре. Но Карой, закаленный многолетней практикой, успевает увернуться и, хотя знает, что надо бы дать сдачи, не находит, чем ответить на это проявление братских чувств.

В вестибюле музея они добросовестно изучают соответствующий раздел путеводителя, пытаясь разобраться в описании колонн, сводов, купольных пространств, мозаики, надгробий, бронзовых ворот, но все пояснения набраны петитом и читаются с трудом. Гарри со скучающим видом слушает монотонное чтение на незнакомом языке, а смущенная Лаура робко интересуется, чем знамениты погребенные здесь дожи Морозини и Градениго и что чудесного содеял святой Джеминьано, изображенный на мозаике, замечая в свое оправдание, что, к сожалению, мать не позаботилась о прохождении ею курса закона божьего и это, конечно, большое упущение, так как теперь она, Лаура, ничего и никого не знает из библейской истории, кроме разве что Адама и Евы. Карой захлопывает путеводитель.

— Я тоже не знаю этого, Лаура, но это и не нужно знать. Экие мы дураки, право! На черта нам знать, кто погребен в этих саркофагах!

В ответ Лаура с еще более подавленным видом признается, что она и саркофага-то в глаза не видела и, не упомяни сейчас Карой об этом, она пребывала бы в убеждении, будто это обычное надгробие, только больших размеров, и ей ни в жизнь не додуматься, что это и есть саркофаг.

— Ну а что ты знаешь об Адаме и Еве? — шутливо поддевает ее Карой. — Наверняка лишь то, что они дали название определенному костюму.

— Вышли Ева и Адам, я тебе две сливы дам, вот! По-моему, я знаю предостаточно, — говорит Лаура и во время считалочки кончиком пальца касается одной и другой щеки Кароя, его лба и подбородка, а при слове «вот!» легонько ударяет его кулачком по носу.

— И все ты перепутала! Сливы здесь ни при чем, тогда были в ходу яблоки, — смеется Карой, отводя руку Лауры.

— Считалку не я придумала. Кстати, вместо «двух слив» следовало бы упомянуть «яблоки».

Гарри нравится ритм: стоя у главного входа в собор, он бьет кулаком себя по носу и повторяет:

— Вий-шли Ева й Адам, йа тьебье дуе с’иви дам, уот!

В соборе к Лауре возвращается прежнее хорошее настроение. Ее восхищает мозаичный пол с коричневатыми оттенками: от рыжевато-коричневого до бежевого, с узором, похожим на восточный ковер. Но ее смущает сложная пространственная композиция собора, она знает, что ей никогда не удастся задержать в памяти все увиденное. Ее глаз привык к помещениям прямоугольной формы. Пространство воспринимается ею, лишь когда его можно мысленно перевести на бумагу, как, например, план квартиры. Анфилада арок и ансамбль куполообразных сводов, система сообщающихся меж собою нефов и череда круговых хоров, скрывающихся за алтарной стеной и как бы вырастающих из боковых приделов святилища, естественны, как сама природа, и удерживаются как нечто гармонически целостное, пока перед глазами, но тотчас же теряются, стоит Лауре отвернуться. Лаура никогда не тратила денег на бесполезные вещи. И вот сейчас она стоит в соборе Святого Марка, возможность попасть сюда обошлась в немалую сумму денег, и притом она отдает себе отчет, что от этих нескольких часов не останется ничего, даже образных воспоминаний, разве что отметка в памяти, что однажды ей довелось побывать здесь. В душе нарастают разочарование и гнев, но внезапно Лаура ощущает притягательную силу расточительности. Ах, эти минуты обошлись им дорого? Ну и пусть, надо радоваться, что они могут позволить себе столь дорогое удовольствие — провести время, не преследуя материальной выгоды, в таком дивном месте.

— Гарри спрашивает тебя, — Амбруш подходит к Карою, снова уткнувшемуся в путеводитель, — существует ли психология архитектуры? То есть изучает ли кто-нибудь психологический аспект определенных архитектурных решений?

— Насколько мне известно — нет. А почему этот вопрос заинтересовал его?

— Видишь ли, Гарри завел разговор — кстати, он на редкость умный парень — о том, что парадоксальным образом именно в целях общения с вездесущим и беспредельным Богом человек возвел над головой церковный купол и оградил себя стенами храма. Купола являются жалким, уменьшенным подобием небесного свода и словно бы служат защитой противу гнетущих человека небес, этой ипостаси божественной безграничности. Безграничность человек отваживается прочувствовать лишь в клетке, а вездесущую силу Господа способен воспринять лишь через сакрально-декоративные предметы, ценность которых может быть выражена в деньгах, а стало быть, их можно приобрести, украсть, разбить, уничтожить. Гарри считает, что строительство храмов есть защита человеческого подсознания против истинной веры в Бога.

— Спроси Гарри, что, по его мнению, подтолкнуло человека к этой защите? Страх?

— По его мнению, человека подвигла на это его неприспособленность к свободе.

— Ты ведь даже не задал ему мой вопрос.

— В соответствии со своими принципами он должен ответить именно так.

— И все-таки спроси его самого.

Вскоре Амбруш подходит к Карою вместе с Гарри.

— Ты оказался прав, — с иронией произносит Амбруш. — Гарри считает, что человек оградил себя от бесконечности для защиты собственной свободы. Жаль, выходит, не такой уж он умный. Ему, похоже, знаком лишь один вид свободы: отлынивание от учебных занятий, — размышляет вслух Амбруш, голос его звучит бесстрастно. Однако при последних словах лицо его мрачнеет, гнев прорывается, и он, набычившись, выпаливает тираду: — Вот что вам нужно! Свобода, как повод, ловко подстроенное алиби, свобода отлынивать от занятий и устраивать бучу. Извечная свобода малолеток. Лишь бы избавиться от моральной ответственности, возникающей, когда человек всецело уходит в божественное или столь же полное отрицание вечного. Для первого пути хорошо пунктуальное соблюдение обрядов, зазубривание житий святых, возведение великолепных зданий; для протагонистов характерно другое: пренебрежение церковным ритуалом, незнание или отрицание мифов, осквернение или уничтожение предметов культа. Первое есть подмена веры, второе — маска агностика. Все это подпорка для морального алиби! — Амбруш внезапно переводит взгляд на Гарри, который в полном недоумении наблюдает за этим всплеском ярости, и, тотчас угомонившись, переходит на английский. Карой дожидается, пока Амбруш посвятит Гарри в свою анархистскую философию, а затем, поскольку Гарри отмалчивается и лишь, выпятив губы, кивает головой: верно, мол, так оно и есть, — сам берет слово.

— Видите ли, я готов признать, что этот собор — своего рода материальное алиби духовной веры в Бога, более того, если позволишь, Амбруш, я готов присовокупить к разоблачению этого алиби еще одну деталь. Дело в том, что эти мозаичные изображения тоже обманывают. Не думаю, чтобы кальвинист восставал во мне против резных изображений, скорее, это протест архитектора. Дело в том, что восприятие истинного пространства затрудняется из-за скрытых позади стен воображаемых пространств, архитектурные элементы становятся подчиненными, как бы несущими лишь декоративное начало, а их архитектурная функция ясна только специалисту. Но, Амбруш, важно ведь, что мы думаем здесь обо всем этом и есть ли у нас право думать лишь так? Алиби это или нет и если алиби, то чье и ради чего — все это не более чем пустословие. Зато бесспорный факт, что эти стены, мозаики, каменная резьба воплощают собой человеческую культуру. Во всяком случае, европейскую культуру.