— Как видно, в тебе все же проснулся медицинский работник, — с железной последовательностью замечает Карой. — Однако я как муж не одобряю твоих пристрастий. Калеку-старуху ты сметаешь с дороги, а симпатичного, стройного молодого человека врачуешь методом визуальной терапии.

Лаурой овладевает беспричинная грусть, она чувствует себя очень усталой. Она привычным движением прижимает руку к лицу: средний палец ложится вдоль носа, а остальные мягко прикрывают глаза.

— Неблагодарный ты человек, Карой! — вмешивается Амбруш. — Ты попросту забыл, как милосердно отнеслась к нам Лаура вчера вечером.

Карой и Лаура спокойно и чуть выжидательно смотрят на Амбруша — ведь с Амбруша все станется, и они ко всему готовы.

— Ты только подумай, — продолжает Амбруш, — вот был бы ужас, если бы Лауре втемяшилось, что сейчас ей для семейного счастья необходима не ваза, а люстра.

Карой разражается смехом, а Лаура, обиженно отвернувшись, бормочет:

— Согласна, вчера я вела себя по-дурацки. Вот мой дневник, — она протягивает на открытых ладонях воображаемый школьный дневник, — можете записать мне замечание!

Амбруш поражен: он хотел шуткой смягчить выговор Кароя, но Лауру, должно быть, обидела эта его шутка.

— Да полно тебе, Лаура, — оправдываясь, пытается он успокоить рассерженную молодую женщину. — Я действительно уважаю тебя за то, что ты в приступе своей первой в жизни истерики столь тщательно взвесила наши материальные возможности.

— Уж не думаешь ли ты, что я действительно купил бы и люстру? — протестует несколько сбитый с толку Карой, стараясь снова выбраться на твердую почву фактов.

— Купил бы как миленький, — с иронией убеждает его Амбруш. — Рано или поздно тебе пришлось бы уступить капризу Лауры и всей атмосфере этого города. Согласись, Карой, что мы еще дешево отделались. Уж не говоря о том, сколь обременительно было бы путешествовать с люстрой.

Через площадь Св. Марка и Пьяцетту Фратеры вновь попадают на набережную Скьявони, к гостинице «Габриэли». Амбруш просит портье позвонить Гарри. Портье подвигает аппарат к Амбрушу, и тот, глядя на часы, о чем-то договаривается с Гарри, затем с недовольным видом кладет трубку. Еще медленнее обычного плетется к Карою и Лауре.

— Гарри не интересует Дворец Дожей, — пересказывает он разговор с новоявленным приятелем. — Да и вообще он только что проснулся, и ему необходимо по меньшей мере часа полтора, чтобы собраться к выходу. Он предложил встретиться в полдень и вместе осмотреть Бьеннале. Мы должны его ждать у остановки вапоретто «Городской парк». Ты наверняка сообразишь, Карой, где она находится.

— Опять ты сердишься, Амбруш, — со вздохом сплетает пальцы Лаура. — Чем ты недоволен на этот раз?

— И вовсе я не сержусь… Но, спрашивается, зачем он торчит в Венеции, этот Гарри? Чтобы завтракать в полдень? — взрывается Амбруш и сердито сжимает рот, отчего губы его собираются в гузку. — А вообще-то плевать нам не него.

— Видишь ли, у него есть возможность наведываться в Венецию, когда ему вздумается. В следующий раз он осмотрит Дворец Дожей, — растолковывает Лаура с профессиональным терпением и, смеясь в душе, любуется упрямо опущенным подбородком и морщинками губ — этими сугубо мужскими проявлениями решительности и обиды.

Карой и Амбруш переглядываются. Карой гладит Лауру по голове:

— Ты и впрямь глупышка. Неужели ты не поняла, что именно это и раздражает нас?

Лаура с улыбкой пропускает мимо ушей нотацию Кароя и с достоинством заявляет:

— Какое нам дело до этого Гарри? Ведь для нас-то Венеция — подарок судьбы.

— Во всяком случае, здесь более благоговейная атмосфера, чем там, в позлащенной клетке Господней. — Амбруш стоит у окна Дворца Дожей, обращенного во внутренний двор, с видом на купола собора Св. Марка, проглядывающие сквозь готическую мраморную резьбу бокового входа. Каменная резьба доходит до уровня окон. Вся эта беломраморная кипень и башенки с искусно балансирующими скульптурами на шпилях не слишком хорошо видны вблизи. Украшающие верхнюю готическую часть храма, издали они кажутся просто сказочными кружевами, а вблизи поражают вычурами тончайшей — и абсолютно излишней — работы и пагубными следами природных стихий на некогда безукоризненном мраморе. На прогретом солнцем, матовом камне тонкими бурыми дорожками вырисовываются потеки дождевых капель.

— Мастерская Паоло Далле Мазенье, — говорит Карой.

— Они были сущие безумцы, эти люди! — возмущается Лаура. — Столько труда, и все впустую!

— Отчего же впустую? — спрашивает ее Амбруш. — А золоченые орнаменты потолка во всех залах — разве не впустую? И ведь стены и плафоны расписаны Тинторетто и Веронезе. Ты только оглянись вокруг! Это, к примеру, самый обыкновенный зал собраний. Здесь заседала знать Светлейшей, то бишь Венеции. Стоило выглянуть из окна или перевести взгляд на потолок, и, увидев, как святые делят компанию с дожами, любой из облеченных властью убеждался, что он достоин своего поста. Феодальная аристократия рождается с наследственными привилегиями, рождается такой, какая она есть. А венецианские патриции выбирали тех, кому надлежало заседать здесь и кому нужно было внушить уверенность, что они способны править не только городом, но и Востоком и Западом, во всяком случае, способны править до тех пор, покуда их не прокатят на очередных выборах или не препроводят в дворцовые подвалы. Властителей города отделяло от уготованной ими же тюрьмы куда меньшее расстояние, чем царство небесное от ада. Здесь, как вы только что видели, за дверцей, замаскированной под шкаф, скрыт внутренний переход в тюремные казематы. Вдумайтесь только: ежегодно меняющий свой состав знаменитый Совет Десяти — здешняя служба охраны государства — занимался единственной и исключительно гражданской лояльностью и моральным обликом нобилей. Венеция ловко управляла своими политиками, в равной мере дозируя пьянящее самовластие и угрозу заключения в каземат. Эта тюрьма предназначалась не столько для преступников, сколько для судей, потому-то и условия здесь относительно гуманны. В прежней Венеции наверняка было немало частных особняков, куда более сырых и вредных для здоровья, чем эта тюрьма. Вы обратили внимание, как на лестнице, ведущей к камерам, ахала и ужасалась кучка матрон в одинаковых конфекционных платьях пастельных оттенков? А между тем эти дамы приехали из той части Европы, где бытовали изощренные способы казни, о чем я, к примеру, узнал в Чехии, при посещении уцелевших средневековых крепостей. Более того, я воочию видел сложенную без единой двери башню, служившую орудием и местом жестокой казни, и попирал ногами землю — в стене башни в угоду туристам сделали пролом, — где осужденные погибали мучительнейшей смертью. В эти башни десяти-пятнадцатиметровой высоты попасть можно было только сверху, через колодезное отверстие. Обратного пути оттуда не было вообще. Человек, сброшенный вниз через этот люк, в случае особого «везения» мог прожить еще несколько недель среди останков мучеников, погибших раньше его, или же в обществе осужденных позднее. Ну, так Венецианской республике поневоле приходилось остерегаться подобных жестокостей, ведь здесь любого патриция, вздумавшего поставить себя над другими, могла постичь та же участь, что и самого заурядного воришку. — Амбруш задумывается и по кратком молчании прибавляет: — Вот у нас определенные органы, приводившие приговор в исполнение, располагали правом на жестокость, и право это осталось в силе, даже когда от жестокости не были застрахованы и члены самых высоких общественных каст.

Карой и Лаура подавленно, с ощущением подступающей дурноты слушают Амбруша. Оба молчат, но Амбруш и не ждет от них никаких реплик. Более того, он даже склонен отвлечь внимание своих спутников от сказанного, а потому продолжает прерванный монолог, стараясь, чтобы голос его звучал непринужденно:

— Как же великолепна эта картина! Видите, вон та, где женщина держит в руках паутину, — резко сменив тему разговора, он указывает на роспись потолка.