У входа на кладбище телегу сильно тряхнуло. Еще шаг-другой, и лошади ступили бы в могилу.

Гроб сняли с телеги. Поп пел и молился. Старухи, сопровождавшие процессию от самого дома, остановились чуть в стороне, на дороге. Они пришли пятью минутами позже: забежали по пути домой за граблями, чтобы заодно прибрать могилки своей родни. Этих старух знала вся деревня, они не пропускали ни одних похорон.

«Сами смерти ждем, вот и ходим на похороны».

Пока гроб опускали в могилу, Михай Балог стоял рядом с попом. Внезапно он ощутил себя молодым и сильным — ни дать ни взять двадцать лет. Он видел и чувствовал все с необычайной ясностью. Отвернулся он лишь тогда, когда заскрипели и завизжали накинутые на гроб веревки. Поп прервал молитву и сказал с тревогой:

— Осторожнее… Веревки плохо закреплены.

Гроб едва не съехал в могилу одним концом. Веревки поправили и затянули снова. На этот раз гроб опускали медленно и осторожно. Поп бросил комок земли. Михай Балог не мог заставить себя наклониться. Хоть он и видел все с необыкновенной ясностью, хоть и вернулась к нему былая сила, все, что делалось вокруг, казалось ему нереальным.

«Неправда, быть того не может, чтобы мою жену туда опустили, чтобы я ее больше не увидел…»

Гроб торопливо закапывали в землю, в твердую, желтую, глинистую землю. Тяжелое дыхание могильщиков нарушало кладбищенскую тишину. Землю разровняли, установили надгробие. Оно было крохотное, еле заметное от земли. Повесили на него венок. Точно такой же, как у Аладара.

Могильщики наломали веток возле ограды, почистили инструменты и вернулись к свежей могиле.

— Садись на телегу, — сказал Михаю возница, который вез гроб.

— Я еще тут побуду, — ответил Михай.

Балог направился вглубь, к холму. Там копошились старухи со своими граблями. На носу у одной из них были солнечные очки. Она подняла голову и уставилась на приближавшегося мужчину.

— Добрый день.

— Добрый, — ответила старуха в очках.

Михай Балог остановился. Старуха сняла очки.

— Глаза у меня никудышные. На солнце ничего не вижу. Пора бы мне уже под ивой лежать.

— Шли бы вы домой, — сказала Балогу вторая старуха, — живому с живыми место, мертвому — с мертвыми. Это нам уж все едино.

Михай Балог не ответил. Вместо давешнего прилива бодрости он вдруг ощутил страшную слабость.

Он присел на обочине, вытянул ноги и откинулся назад, опершись на локти.

— Привыкнете. Человек ко всему привыкает, — продолжала та, что в очках. — Мой-то муж в первую мировую погиб. Почитай сорок три года как я вдова. Как живу, один бог знает. Один бог. И сын у меня помер. Воспаление легких. В девятьсот тридцатом не то в девятьсот тридцать первом.

Старуха снова надела очки в белой оправе — сразу видно дешевые.

Другая старуха молча работала граблями, останавливаясь лишь для того, чтобы поправить платок.

Михай Балог встал. Он не решался уйти с кладбища — пришлось бы пройти мимо могил Аладара и жены.

— Хорошо, что встали, — снова заговорила старуха в очках. — Осень, земля небось холодная.

Он отошел, но остановился поблизости. В овраге паслась корова. Маленький, тощий мужичонка выглядывал из-за деревьев с любопытством наблюдая за Балогом. Был такой случай — полиция разыскивала бандита. Мужичонка помогал искать, а нашли бандита на кладбище. «Тоже подозрительная личность. Заговорю с ним и погляжу, что он за тип».

В одной руке мужичок держал конец веревки, которой была привязана корова, в другой — палку. Он лихорадочно размышлял, как заговорить с незнакомцем.

Михай Балог его опередил:

— Случайно не знаете другого выхода с кладбища?

— Другого выхода? Это как?

— Ну да. Другого выхода. Не могу я этой дорогой идти.

Он не стал говорить, что боится. Боится покойников, жены боится и Аладара. Все кажется, будто они живые. «Живых-то я их не боялся». Не знал он, как теперь быть, куда податься, кому сказать: Аладар и жена, мол, померли, а мне все кажется, будто они живые.

Мужичонка потянул корову к себе. Дернул за веревку и совсем уж было собрался ретироваться, но тут приметил старух. Они прошли мимо Балога, но не ушли с кладбища, а повернули направо — видно, хотели еще какую-то могилку прибрать.

— Не бойтесь, — сказал мужичонке Балог. — Я сам боюсь.

— Боитесь?

— Плохо мне. С головой чего-то.

— Что ж вы домой не идете? Чего вам здесь надо?

— Ничего.

— Коли вам плохо…

Мужичонка умолк. Побледнел. Михай Балог подошел ближе. Мужичонка попытался заглянуть ему в глаза, угадать, чего он хочет, но Балог упорно смотрел в землю, потом уселся в двух шагах от мужичонки. «Самое верное дело — посидеть, поговорить с кем-нибудь…»

— Пройду-ка я здесь, — сказал он. — Через овраг.

— Можно, — ответил мужичонка.

Метрах в двухстах, по дороге, ведущей к винограднику, шло стадо коров. Колокольчики звенели совсем близко, потом постепенно затихли — стадо уходило все дальше. Было слышно только сопение коровы, которую пас маленький мужичок.

— Тут давеча опять вроде кого-то хоронили, — сказал он только для того, чтобы нарушить молчание.

— Откуда вы знаете?

— Могила свежая… полчаса, как засыпали, не больше.

— Вы сами откуда?

— С хутора.

— С какого хутора?

— Мы к деревне приписаны. А хутор, он туточки, возле Захорони.

— Что за Захоронь?

— Станция, железнодорожная станция. Ничего особенного.

— Захоронь. Первый раз слышу.

— Потому Захоронь, — важно пояснил мужичонка с хутора, — что кладбище рядом. А на кладбище чего делают? Хоронят. Есть у нас на хуторе молодой учитель, он так сказывал. Каштаны вон те видите, высокие такие? Таких высоких во всей округе нету. Ну так вот там она и есть, эта станция, под самыми каштанами.

Мужичонка говорил живо и охотно. Он был любопытен. «Интересно, кто этот человек? Чего ему надо на кладбище?»

Он отпустил веревку, корова продолжала мирно щипать травку.

— А я вот сюда хожу ее пасти. Жена спрашивает: ты привидений не боишься? Нет, говорю. Покойники, они люди смирные. Так ведь? Кабы на земле одни покойники жили, э-хе-хе… Горя бы не знали. Да и потом, я тут ни одного покойника не знаю. Нету у меня тут никого. Матушка жива еще, а отец по соседству спит, по ту сторону границы, в Берегсасе. Он там в солдатах служил. Там и помер. Слыхали про Берегсас?

— Берегсас? Нет. Не слыхал.

— Ну вот, а его там убили. Или, может, замерз… Старики говорят, там много народу померзло.

— В Берегсасе? Так вы ж говорите, это по соседству, откуда же там таким холодам взяться?

— Похоронили-то его в Берегсасе, да, может, он по дороге замерз. И не дошел.

— Где очень холодно — это Сибирь называется, я так учил.

— Верно. Я тоже знаю. Я хотел хоть чего-нибудь разузнать. Да никто ничего не знает. С нашего хутора там трое померли. Все семейные. Ну вот я и говорю: чужое мне это кладбище. Можно сказать, никого не знаю. Одного хорошо знал, да только он тогда уже помер.

— Помер?

— Ну да.

— Это кто же?

— Про Берти Михайловича слыхали?

— Нет.

— Который повесился?

— Тогда знаю.

— Ну вот. Гляньте-ка. Видите вон то дерево? Шелковица. На ней он и повесился. Я его снял, но он уже мертвый был. Я тогда сюда ходить перестал. Его, по счастью, на другом краю похоронили, туда я и теперь не хожу.

— Повесился… — медленно проговорил Михай Балог. — Жуткая смерть. Один мой приятель говорил: это похуже, чем распятие.

— Это вы мне говорите?

Берти Михайловича Балог знал хорошо. У него была земля, и Балог не раз нанимался к нему в батраки. Тихий был человек, обопрется, бывало, на ворота и стоит себе, улицу разглядывает. Шляпу на глаза надвинет и мурлычет что-то себе под нос. Громких голосов не любил. Как услышит, что на улице свистят, сразу, бывало, спросит: «Не сменишь свисток на волынку?»

— А жену его вы знали? — поинтересовался Михай Балог.