— Нет. Только разочек видал. Обрезал я веревку и бегу в деревню, а тут полицейские ее ведут. Жену то есть. Черная такая женщина. Потом сказывали: все из-за нее. Изменяла она ему. С каким-то агитерщиком.

— С кем?

— Ну, из тех, что за кооператив агитируют. С таким вот. С тех пор ее на станции видали, потому как тот агитерщик на железной дороге контролером. Важная птица. А мне полицейский и врач сказывали: приди я на полчаса пораньше, живым бы его застал. Ну я-то почем знал, как тут угадаешь? А знаете, чем он, ну Берти-то, до рассвета занимался?

— Нет.

— Семечки лущил.

— Лущил?

— То-то и оно. Верно говорю. Лущил. Жареные семечки. Под шелковицей семечек было видимо-невидимо. Шелухи то есть. А сам вешаться готовился. Это знаете как узнали?

— Нет.

— По шелухе. Он все кладбище заплевал. То там, то здесь. И все под деревьями. Шелковица-то ему, видно, больше всех приглянулась. А жена полицейским сказала: он, мол, каждый вечер на чердак забирался и на противне семечки жарил, а потом на кладбище ходил.

Мужичонка явно упивался рассказом, хотя рассказывал эту историю уже, наверное, в сотый раз.

Михай Балог взглянул на него и спросил:

— Значит, привидений не бывает?

— Привидений-то? Покойники — они не встают. Вот про душу всякое говорят. Мне матушка говорила: явился ей, дескать, среди ночи отец. «Откуда, с неба, что ли? — спрашиваю. — Пусть тогда и мне покажется». Вот еще жена однажды рассказывала: сошел как-то раз наш поп с поезда в Захорони и идет себе домой вдоль кладбища. Один идет, и луна вовсю светит. Вдруг слышится ему, вроде стучит что-то. Вроде кто-то рядом идет. Оглянулся — никого нету. На кладбище заглянул — никого, памятники одни. Попу-то не страшно, поп — он святой человек. Зима была, снег кругом, все могилки в снегу. Вынул поп карманный фонарик, посветил — никого не увидел. Пошел дальше — снова стучит. Опять достал фонарик, опять посветил. Поп-то у нас не дурак, сами знаете, ну, он и сообразил, что это у него фонарик в кармане обо что-то стучит. Об портсигар, оказалось. Он ведь почему сообразил: как достанет фонарик из кармана, так стук и прекратится. Ну словом, не бывает привидений, даже зимой не бывает, а ведь зима для привидений — самое время. Да, вот так. Зимних-то привидений куда больше, чем летних, а насчет матушки моей и прочих, которые привидений видали, так то всегда зимой бывало. А весной не бывает, и осенью тоже.

— И воскресения нету?

— Так ведь это еще когда будет! Те, кто поумнее, говорят: все, мол, когда-нибудь воскреснут. Вот я и говорю: это еще когда будет!

— Коли вы такой умный, скажите-ка, смогу я сейчас где-нибудь лозу найти?

— Лозу? Нет. Ее еще в августе сняли, а сейчас уж осень. Все обобрали. Она ведь для кукурузы нужна и корзины плести.

— А мне надо, позарез надо.

— Вряд ли получится.

Михай Балог хотел перепрыгнуть через овраг, совсем уже было собрался, но что-то его удержало. Он пошел обратно к холму. До него донеслись голоса старух, собравшихся домой и остановившихся по дороге поболтать с мужичонкой.

Все трое смотрели на него.

Женщины вскоре отправились восвояси, а мужичонка с хутора остался стоять, широко расставив ноги и не сводя с Михая Балога глаз. Некоторое время они глядели друг на друга в упор.

В конце концов мужичонка с хутора заговорил:

— Шли бы вы домой, приятель. Домой. Я с места не стронусь, пока вы не пойдете. Вид у вас неважнецкий, еле на ногах стоите. Я вас чуток провожу.

Мужичонка с хутора повел Балога к воротам.

— Я туда не пойду.

— Почему?

— Там моя жена.

— Ладно, тогда обойдем ворота. Переберемся через овраг, там — кукурузное поле, за ним — люцерна. А там и дорога. Пошли.

Он схватил Балога за руку и повел. В овраге они упали. Через заросли кукурузы пробирались медленно, кукурузные листья шуршали. «Кабы не этот человек, я бы нипочем не отважился пройти кукурузным полем». Михай Балог не выносил шороха кукурузных листьев.

— Я как-то целую неделю прожил на кукурузном поле, не ел почти ничего. Отец меня из дому выгнал, вот я в кукурузе и ночевал.

Михай Балог умолк. Он не знал, почему это пришло ему на ум, но пришло вот, и захотелось сказать.

На люцерновом поле он снова упал. Подняться стоило большого труда. Они вышли на дорогу, и тут Балог закричал:

— Я хочу обратно. Обратно!

Мужичок с хутора пытался его успокоить.

— Что это за похороны были? Паршивые цыганские похороны!

— Все похороны одинаковы. Не кричите. Вам-то еще ничего. Вот кто на фронте погиб, вроде моего отца, — это дело другое, тут уж чего говорить. Идите домой, приятель, идите домой…

Мужичонка с хутора стоял и следил, чтобы Балог не повернул обратно, и лишь потом, когда тот отошел на приличное расстояние, поспешил назад, на кладбище, к своей корове.

Над дорогой склонилась старая сухая акация. Михай Балог обошел ее, остановился, запахнул поплотнее куртку, поднял воротник и обернулся. Голова внезапно прояснилась, как тогда, во время похорон. «Чего это я боялся? — вслух спросил он самого себя. — Покойников бояться нечего. Вернусь обратно, навещу их еще раз».

Он не думал, что мужичонка с хутора может быть еще там. В случае чего он скажет, что ему захотелось еще раз взглянуть на могилу. Кроме того, Балог решил снова сходить на кладбище перед самым отъездом. Подумать только, совсем недавно оно ничем не отличалось для него от любого другого места. Никогда оно его не волновало и не занимало. А теперь вот, когда жена померла, все изменилось.

Проходя с мужичонкой мимо могил, он успел прочитать несколько надписей. Сейчас ему припомнились имена его одногодков. В тот момент он не думал: «Вот и этот помер, и этот тоже». А ведь он хорошо помнит: когда их брали в солдаты, нотариус сказал: «Четырнадцатого года, все четырнадцать здесь». И когда Дюле Берецки могилу копали, еще раз про это вспомнили. Четырнадцать мальчиков родилось в 1914 году в деревне. Михай Балог — один из них. А как посчитали, оказалось, из четырнадцати всего-то двое или трое осталось. Не все лежат тут, на кладбище, большинство на войне погибло. Как отец того мужичонки.

Эти размышления его как будто немного утешили: «Выходит, не только она в могиле».

А еще, пока они шли, он прочитал: «Ференц Мико». Для него, для Балога, — Фери. Фери Мико был единственным на всю деревню соперником Аладара. Он играл на гармошке, случалось, деревенские звали играть его, а не Аладара.

Но не только потому вспомнился ему Фери Мико.

Балогу не было еще и тридцати, когда по деревне прошел слух, что Фери Мико напугали на кладбище. Балог тогда и знать не знал, что Захоронь — это вроде как кладбище, потому что совсем рядом. Словом, напугали Фери на этом самом кладбище. Вез он картошку домой, поводья отпустил, сидит себе на телеге да на гармошке играет. Вдруг лошади как шарахнутся — и понесли. Фери Мико гармошку бросил, кое-как поводья схватил, а сам ни жив ни мертв: с кладбища вроде кто-то выскочил. Ну, он и давай погонять, лишь бы скорее до дому добраться.

Пока доехал, картошка рассыпалась, а он знай кричит на всю деревню, лошадей понукает. С той поры редко гармошку в руки брал. По вечерам только. Не любил, когда рядом с ним на крыльцо садились, самому себе играл.

«И Фери Мико навещу, ежели только я ничего не напутал».

Он видел все ясно и отчетливо. Видел фотографии на надгробных камнях, все больше детские лица. Стоявшие рядком памятники как будто двигались вместе с ним.

Старое кладбище, поросшее кустарником, кругом — уксусные деревья, дикая сирень, шелковицы. Местами попадаются черешни, японские акации, тополя.

«Да, вот тут».

Михай Балог остановился и снова прочел надпись, которую подметил раньше, когда проходил здесь в первый раз: «Ференц Мико. 48 лет. Мир праху его».

Снизу было вырезано нечто вроде плакучей ивы. Внезапно, как удар ножа в спину, его пронзила мысль о том, что когда-нибудь ему поставят такое же надгробие. «Пропади она пропадом, эта смерть», — подумал он. Ему было холодно, он дрожал, но все же решил немедленно найти и удушить эту проклятую смерть. «Она должна быть где-то здесь. В овраге небось прячется, а может, на дерево забралась. Если у нее есть башка, как у меня, такие же руки да глаза, значит, ее можно убить, и я ее убью».