Амбруш и не думает переводить ее слова, однако и без того намерение Лауры всем понятно. Джоан сердито, с отвращением пытается высвободить руку.

Гарри подходит к женщинам, берет Джоан под руку с другой стороны и что-то говорит Лауре, но Амбруш и на сей раз манкирует своими обязанностями переводчика. Лаура сдается. Не зная, что сказал Гарри, она тем не менее выпускает руку Джоан и, насупясь, упрямо смотрит перед собой. Теперь Гарри быстро говорит что-то, обращаясь к Амбрушу и Карою, и Амбруш, стоя спиной к Лауре, переводит его слова Карою: Гарри вызвался проводить Джоан до гостиницы. Гарри прощается со всей троицей, Джоан уходит, игнорируя Лауру.

Пока Фратеры поднимаются к себе в номера, Лаура с горечью замечает:

— Хорош субчик этот Гарри! Вольный скиталец, противник чопорности. «Раскованней, раскованней!» — передразнивает она Гарри, прищелкивая пальцами так же, как он. — А сам заранее дрожит за свою репутацию в Солт-Лейк-Сити! Годика через два дозреет до заурядного обывателя…

Братья никак не отзываются на ее реплику. Карой, видимо, вообще не придает случившемуся никакого значения, Амбруш же не находит способа дать Лауре понять: мол, ему совершенно ясно, что с ней происходит, но все же надо вести себя по-другому.

Закрыв дверь комнаты, Карой обнимает Лауру.

— Ах ты, чертовка! Ну прямо сущая ведьма!

— Я так устала, Карой. — Лаура не противится настойчивым ласкам мужа, позволяет целовать себя в шею. Она и думать забыла про эту сторону супружеской жизни. Дома, накануне отъезда, оба чуть ли не неделю проболели гриппом, затем целую ночь они провели в пути, вчера, едва успев добраться до постели, оба рухнули в изнеможении, ну а сегодня… сегодня голова у нее была забита совсем другим. И эта попытка к интимной близости повергает Лауру в панический страх, так боятся разбить какой-либо дорогой и хрупкий предмет, пугаются потери равновесия, шагнув мимо ступеньки, так замирают от внезапной и резкой боли. Лаура вмиг трезвеет от выпитого вина и от будораживших чувства разговоров, тело ее наливается свинцовой усталостью. От Кароя не отвяжешься, ей не на что сослаться: она не больна, даже кашель отпустил, они давно не были вместе, да и сегодняшний день прошел удачно. Стоит ей сейчас безо всякой видимой причины оттолкнуть Кароя, и он наверняка замкнется в себе, станет день ото дня раздражительнее, им не избежать ссор на каждом шагу. А когда ситуация сделается совершенно невыносимой, ей же самой придется улещивать Кароя, всеми мыслимыми способами пробиваться сквозь его дурное настроение, и, прежде чем удастся восстановить семейный мир, может пройти не одна неделя. Тогда лучше уж прямо сейчас покончить с этим, решает про себя Лаура; об усталости она упомянула лишь для того, чтобы дать понять Карою: ни на какие особые ответные страсти пусть не рассчитывает.

Карой ласкает Лауру, освобождает от одежды, но в глубине души он подавлен ссылкой Лауры на усталость. «Вечно слышишь одно и то же, что она устала!» — мелькает горькая мысль, но Карой отмахивается от нее: он тоже боится последующих мучительных дней, если сейчас отказаться от близости. Он не дает обиде возобладать в своей душе, да и влечение к Лауре не исчезает: кожа Лауры приятно пахнет и на ощупь прохладная и шелковистая, а ее гибкое тело гимнастки способно подарить радость, какую, к примеру, скульптор, лепящий женскую фигуру, может пережить лишь в воображении, когда прекрасные формы представляются ему податливыми и теплыми.

В комнате холодновато и сыро, ничего не поделаешь — сентябрь на дворе; от постели слегка несет затхлостью. Чужая постель. Чужой запах. Чужая комната. И когда Лаура чувствует подле себя обнаженное тело Кароя, в этой чужой и чуждой обстановке он — единственное знакомое существо. Она прижимается лицом к его груди, мышцы лежащего на боку Кароя не напряжены, как обычно, и Лаура утыкается лицом в расслабленное тело. Ей приятно. В воображении ее рисуется образ мужчины: широкая мужская грудь, поросшая волосками, мужской запах — это вроде бы уже и не Карой, а мужчина вообще, и Лаура не противится тому, что должно произойти. Она охотно допускает до себя Кароя, радуется, что тело ее само делает все как нужно, и почти без ее участия помогает Карою испытать наслаждение. Нежными, легкими поцелуями покрывает она голову Кароя, когда тот падает на подушку рядом с ней.

Облегченно, с чувством выполненного долга она засыпает.

Среди ночи она просыпается от жажды. В горле пересохло от выпитого вечером вина, да и по нужде надо прогуляться, вот и приходится зажечь свет. Лаура протягивает руку к тумбочке за стаканом с водой и видит, как из бумаги, в которую завернут хлеб, выползает отвратительное бурое насекомое. От ужаса у Лауры пробегают мурашки по спине, оцепенев, она смотрит, как мерзкая тварь удирает прочь. Надо бы раздавить эту пакость, но Лауре кажется, она умрет, если услышит, как хрустит под ногой хитиновый панцирь. Разгоряченная кожа стынет на влажном воздухе, и, дрожа от холода, Лаура пробирается в ванную комнату.

Затем она чуть ли не бегом добирается до постели, но прежде, чем лечь, тщательно осматривает простыню и одеяло, переворачивает подушку, чтобы убедиться, не затаилась ли там еще какая-нибудь гадкая тварь. Лаура укрывается одеялом до самого подбородка, но ей все время чудится, будто по ней ползают насекомые, все тело нестерпимо зудит. Она едва впадает в дрему и тотчас же просыпается от прикосновения одеяла, от нервного шевеления волосков на ноге и в страхе включает свет, чтобы убедиться, почудилось ей или вправду в постели кишат насекомые. От чувства собственного бессилия Лаура разражается слезами. «Ну что за наказание! — с горечью думает она. — Столько готовиться к этой поездке, с таким нетерпением ждать ее, и все не в радость. Наверное, я просто не создана для радости. Тянуть лямку, вкалывать — это пожалуйста. Ничего не попишешь, рабская натура».

Утром Лаура просыпается от шуршания бумаги. Чуть приоткрыв глаза, она видит, как Карой, вынув хлеб из обертки, режет его крупными ломтями и уписывает за обе щеки. К горлу подступает тошнота, Лауре хочется крикнуть, предостеречь Кароя, но вместо этого она устало закрывает глаза, притворяясь спящей, и думает: «Не все ли равно? Бог знает какая гадость касалась каждого куска, который мы отправляем в рот!» Этот грустный вывод спасает Лауру от констатации факта: она испытала злорадство, видя, как муж в блаженном неведении поглощает засиженный насекомыми хлеб.

Собираясь к выходу, Лаура решает изменить своим принципам и надевает к джинсам вместо спортивных туфель на резиновой подошве босоножки на высоких каблуках. Она всегда презирала женщин, носящих с джинсами неподходящую обувь, но сейчас ею владеет мысль: «Ах, надо вести себя раскованнее? Ну что ж, попробуем!» Причесываясь, она перехватывает резинкой волосы на затылке, после чего их следовало бы, как обычно, заколоть в пучок; однако Лаура, вдруг передумав, на этом заканчивает прическу. И наутро Карой и Амбруш, каждый сам по себе, но тем не менее оба, отмечают факт, который тому и другому пришелся по душе: под джинсами в обтяжку ягодицы Лауры выделяются соблазнительнее обычного. Конечно, братьям и невдомек, какую роль играют в этом босоножки на высоких каблуках и змеящийся вдоль спины «конский хвост», подчеркивающий красоту и плавность, чуть ли не музыкальную гармонию ее движений.

Библиотека Академии открывается ранним утром. Фратеры стоят у входа, дожидаясь открытия. Карой фотографирует противоположный берег Большого Канала.

— Безнадежная затея, — говорит он. — В лучшем случае мне удастся передать трухлявые сваи и почерневшие лодки вплотную друг к другу на переднем плане, на заднем плане сквозь дымку тумана проглядывают пастельные тона и мягкие контуры дворцов, а посередине между этими двумя планами — речные трамвайчики, суета и скука городского движения. Но ведь это всего лишь три пласта! Какая малость в сравнении с тем, что здесь каждые полметра, а то и чаще меняются световые соотношения, преломление лучей! Всей этой игры оттенков даже глазом не ухватишь, чего же тогда ждать от оптического прибора? Разве что чуда: чтобы фотоаппарат, на свой противоестественный лад, дал естественную картину. Но вся закавыка именно в том, что само зрелище не естественно. Ведь отсюда, стоя в тени, мы видим противоположный берег освещенным, как на сцене, а туман у собора Св. Марка в противосиянии выглядит в точности как сценический тюлевый занавес.