— Смотри, как чудно́ одет этот ирландец! — говорит она Карою.

— Хиппи — и вдруг в пиджаке. И вправду чудно́!

— Ах, Карой, для тебя это всего лишь пиджак? Ты не находишь в нем ничего кричащего?

— Да, конечно. Ведь пиджак — клетчатый.

Лаура сдается. Совершенно очевидно, что Карой не способен оценить всю необычность одежды Гарри. Рыжий ирландец и в самом деле облачен в клетчатый пиджак, но такую пестроту клетки Лаура не потерпела бы даже на юбке. Коричневые, красные и лиловые полоски пересекают основной розовый фон, и издали ткань смотрится как бабушкин плед. Рядом с этими яркими цветами поистине дерзким вызовом воспринимается рыжий оттенок волос Гарри. Впечатление невероятной пестроты довершается вышитой кожаной тесемкой, прихватывающей пряди длинных волос. Лаура одевается изысканно. Она никогда не наденет к спортивному костюму туфли на каблуках, не наденет пеструю блузку, если та не гармонирует с цветом юбки или брюк, не наденет узорный жакет к платью другого рисунка, стало быть, у Лауры есть все основания презирать Гарри. Вместо этого она восторженно улыбается — ее подкупает раскованность, какою веет от этой чуждой ей безвкусицы. И вдруг она вновь ощущает тот легкий укол в сердце при виде того, как Амбруш и Гарри, довольные друг другом, вышагивают рядом в толпе и соприкасаются локтями, уступая встречным дорогу. В первый раз Лаура подавила в себе это чувство, но сейчас у нее мелькает мысль, что ведь это, в сущности, ревность.

На перекрестке толпа становится гуще, поскольку площадь Св. Марка уже близко; внимание Лауры привлекает витрина, где выставлены вазы, стеклянные люстры, зеркала, разные декоративные предметы и мелкие сувениры.

— Ах, какой дивный голубой цвет! — останавливает она Кароя. — Видишь, эти полупрозрачные бирюзово-голубые сосуды? Тот самый оттенок, который всегда мне нравился. Будь я богатой, всю обстановку спальни я подобрала бы именно в таких тонах: обои, обивку, халат, — накупила бы уйму голубых сосудов и флаконов и уставила бы ими весь туалетный столик. А мебель была бы темного дерева.

Карой улыбается и обнимает Лауру за плечи.

— Бирюзовый — твой любимый цвет? Но ведь ты никогда его не носила, верно я говорю?

— Верно. Никогда не носила.

Карой чувствует, что допустил какой-то промах: Лаура явно сникла. Он понятия не имеет, какая тому причина, да и не задумывается над этим, но на всякий случай, чтобы как-то исправиться в глазах Лауры, сулит ей:

— Когда-нибудь обязательно куплю тебе такую вазу. Я не я буду, если не куплю.

Карой мог бы сказать, что Лаура иногда проявляет поразительную незрелость вкуса и что в глубине ее души неистребима тяга к банальному. Он мог бы сказать: да, дорогая, дома нас ждет новая вилла, и ты вольна обставить ее, как тебе вздумается. Мог бы сказать, что в той квартире, где у Лауры будет спальня в бирюзовых тонах, он претендует на кабинет с панелями махагонового дерева, а гостиную намерен обставить мебелью с обивкой табачного цвета. Все эти ответы как нельзя больше подходили бы здешней атмосфере заповедного города. Но то, что Карой сказал, уместно было бы сказать только в Пеште. Здесь это прозвучало дисгармонией.

И в этот момент они, пройдя через сводчатый переход, выходят на площадь. Собор, зажатый плотным двойным рядом импозантных зданий с аркадами и колоннадой и поставленный рядом со стрельчатой колокольней, кажется невысоким, гораздо ниже, чем мыслилось. Вероятно, высота куполов скрадывается длиной фасада, особенно если смотреть с противоположного конца площади, одну из сторон которой и образует фасад собора. Устремленные ввысь стройные, изящные башни веры господней, даже штурмующие небо колокольни сельских церквей, любой религиозный экстаз, рвущийся вверх по ровным, прямым колоннам, гнездящийся на вершинах холмов, — таковы привычные представления, укоренившиеся в душе Лауры и Кароя. Равно как и покорное смирение, какое пережили они, ощутив свою малость у изножья церковных колонн даже вопреки своему рассудочному безверию, а может, именно потому: сознавая свою неуместность тут. Просторный фасад собора Св. Марка своей распахнутостью и открытостью для глаза сообщал зрителю вполне мирское чувство земной доступности. Красив ли он? Да, конечно! Но они и не предполагали, что путь к нему будет поистине усладой для души.

— Послушай, Амбруш! Вроде бы в пансионе нам сказали, что банк находится справа от собора Святого Марка? — Карой поворачивается спиной ко входу, изучая карту.

— К черту банк! Сперва осмотрим собор.

— Нет, сначала уладим денежный вопрос! Тебе ведь тоже не безразлично, посвятишь ли ты святому Марку половину из десяти дней или из двадцати с лишним.

— Да, не безразлично. И потому сразу же после осмотра собора мы зайдем в банк. — Амбруш успокаивает брата жестом дирижера, означающим «пиано», однако раздражение его прорывается.

— Нет, я пойду сию минуту! Я не способен воспринимать прекрасное, пока не улажены денежные дела. Я, — Карой стучит себя в грудь сложенными щепотью пальцами, — я записной эстет!

Карой уходит вместе с Лаурой. Амбруш и Гарри усаживаются на каменную скамью, идущую вдоль стены.

Издали видно, что супругам удалось заполучить деньги.

— Ты не представляешь, что с нами было! Во-первых, без конца приходилось спрашивать…

— Это на каком же языке? — обрывает брата Амбруш. — По-русски, что ли?

— Ни на каком, черт тебя побери, бычок ленивый! Ради таких капиталов мог бы пойти с нами за компанию. — Карой с бесшабашной веселостью игнорирует ироническое замечание Амбруша, хотя, в сущности, это же самое приподнятое настроение и развязало ему язык, подтолкнув на упреки. — Эти денежки я отработал еще дома. Вспомни только почтеннейшего дядюшку Лауры с его шевелюрой до плеч и пристрастием к ярко-лиловым рубашкам! Да без меня он, верно, умер бы со скуки, доведись ему все два месяца сопровождать своих престарелых однокашников, когда те выводили внуков на прогулку.

— Сумма эта с таким же успехом может считаться и моим гонораром, — парирует Амбруш с корректностью заправского дельца.

— Не воспринимай мои слова как упрек! — шокированный Карой отводит от себя скрытое в словах Амбруша обвинение в мелочной расчетливости. Веселость его почти сходит на нет, но ему удается снова разжечь ее воспоминанием о недавних забавных приключениях, и он с несколько деланным оживлением продолжает: — Словом, отправились мы в банк, а как его найти, не знаем, начинаем спрашивать. Кстати, нет ничего проще, чем наводить справки на улицах Венеции: я произносил название банка, а Лаура вопросительно таращила глаза и говорила «граци, синьоре». Каким ты представляешь себе международный банк? Швейцар в ливрее с золотым позументом, стены из сплошного стекла, блеск хромированного металла и так далее, верно? Ничего подобного! Этот банк выглядит примерно как почтовое отделение где-нибудь в Пеште: трое-четверо служащих, три-четыре кресла для клиентов. Сам понимаешь, у меня и в мыслях не было доверять им столь сложную операцию, как передачу нам денег дяди Артура. Спрашиваю, где у них дирекция. Меня отсылают на второй этаж. Поднимаюсь, захожу, мне, говорю, нужно директора. По какому вопросу, интересуется какой-то тип. Ну, я ему и выкладываю: мол, Нью-Йорк, дядя Артур, доллары. Он любезно выпроваживает меня обратно вниз, указывает на какое-то окошко, поворачивается и уходит. Я подхожу к окошку и опять завожу свое, про Нью-Йорк да про доброго дядюшку, но сотрудница, услышав фамилию дяди Артура, останавливает меня, листает какие-то бумаги, потом предлагает пройти к кассе. Ни тебе паспорта, ни нотариального подтверждения — ничего не спрашивают!

Лаура дополняет его рассказ:

— А потом, когда мы уже возвращались, то заметили, что в тротуар через каждые тридцать метров цветным асфальтом вплавлены название банка и указательная стрелка. Здорово, правда?

Пока Карой оживленно и потешаясь над самим собой живописует свои приключения, Гарри с сочувственным вниманием слушает, затем обращается к Амбрушу с каким-то вопросом, после чего начинает что-то объяснять, адресуясь к Карою.