— А у тебя самой не было никаких заветных желаний? Ты прямо в шестилетнем возрасте решила стать специалистом по лечебной гимнастике и даже не помышляла о славе олимпийской чемпионки по спортивной или художественной гимнастике? Черт возьми, тебе не хотелось заняться ритмикой, народным танцем, акробатикой?

Лаура робко поглядывает на Кароя, словно испрашивая его разрешения ответить, затем нерешительно признается:

— Я пробовала заниматься пантомимой… А почему тебя так волнует эта тема?

— Ты хорошо изобразила венецианские дворцы. Они действительно выглядят именно так, — Амбруш, соединив кончики пальцев, пытается воспроизвести изгиб готических сводов, но у него получается нечто похожее на православный купол луковицей. — Теперь, когда я к ним присмотрелся, вижу, что они и в самом деле таковы. Жаль, что ты бросила занятия, пожалуй, из тебя вышел бы толк.

— Ну что ты, — мягко протестует Лаура. — В моей теперешней работе куда больше смысла. Пусть она не столь привлекательна, зато нужна людям.

— Еще бы! Изо дня в день эти люди лицезреют, какие у тебя красивые руки и ноги, какие изумительно пластичные движения, наклоны корпуса и спортивный шаг! Им что, твоя красота нужнее, чем нормальным людям? Господи, да ты унижаешь пациентов одним видом своего здорового тела! — В голосе Амбруша испепеляющий гнев, взгляд его полыхает ненавистью.

Ошеломленная, испуганная Лаура отвечает ему кротким взглядом.

— Ты совсем рехнулся, Амбруш! — осторожно вмешивается Карой. — Мы стоим на мосту Академии, а ты бросаешь в лицо бедняжке Лауре какие-то немыслимые обвинения. Незнамо на что тратишь драгоценное время, — пытается он обратить дело в шутку. — Перед вами подлинно венецианская панорама! Прошу, прошу, извольте любоваться! — восклицает он, подражая рыночному зазывале, хотя его плавные жесты больше напоминают священника.

— Да, конечно. Па-но-ра-ма! Сколькими звездочками отмечена эта красота в твоем путеводителе? — Амбруш проводит ладонью по лицу от лба к подбородку, расплющивая широкий, мягкий нос. — Какое счастье, что есть среди нас человек, столь искушенный в вопросах красоты! Он ее даже подразделить умудрился на красоту рукотворную и природную. Но на каком основании, я тебя спрашиваю, Карой? Рукотворная красота, полагаю, хранится в музее, естественные красоты перечислены в путеводителе. А как быть, если красоте не находится места ни в музее, ни в путеводителе. К примеру, красота и выразительность рук Лауры, когда она одним жестом показала особенности венецианских сводов, ведь этого нет нигде. И нет надежды, что рано или поздно ты включишь их в свой инвентарный перечень красот? Или для тебя лишь то красиво, что уже изучено и проштемпелевано? — Опустив голову, Амбруш поворачивается и уходит. Карой обменивается с Лаурой сочувственным взглядом, и со снисходительной улыбкой взрослых, прощающих выходку неразумного ребенка, оба устремляются вслед за Амбрушем. Лаура не привыкла ходить под руку с Кароем. Походка у Лауры плавная, при ходьбе она красиво и женственно покачивает бедрами, у Кароя же походка размашистая, подпрыгивающая, но на сей раз Лаура берет его под руку и норовит подладиться под его шаг. Им не хочется догонять Амбруша, пусть злость его повыветрится, но Амбруш — человек на редкость медлительный, даже гнев не убыстряет его движений, и оба его спутника, сдерживая ритм шагов, вынуждены буквально плестись за ним.

— Ужасный тип этот мой братец, правда? — произносит Карой скорее для того, чтобы разрядить напряжение, нежели с намерением пожаловаться. У Лауры просится на язык спровоцированный им ответ: конечно, мол, куда лучше было бы путешествовать вдвоем, но она сдерживается. И вовсе не из чувства такта. По правде говоря, ей не хотелось бы лишиться общества Амбруша, с ним гораздо интереснее и забавнее.

Амбруш останавливается у подножия моста, где обосновались бродяги; перед каждым на подстилке, куртке или прямо на камнях выложены для продажи дамские украшения, раковины, кожаные изделия, невыделанные звериные шкуры, змеиная и крокодиловая кожа. Интернациональная компания хиппи, которым, судя по всему, скучно до тошноты. Позади товара, разложенного прямо на голой земле, — каких-то странных металлических изделий, нанизанных на длинный кожаный ремешок, — пристроились два молодых человека. Лоб у каждого из них, как у индейцев, перетянут цветной лентой, прихватывающей длинные волосы. Амбруш изучает подвески на шею и в тот момент, когда Карой и Лаура подходят к нему, что-то говорит парням по-английски. Один никак не реагирует на его слова, а другой — рыжеволосый — разражается смехом и в свою очередь произносит по-английски какую-то фразу.

— Что ты ему сказал? — спрашивает Карой.

— Теперь, мол, понимаю, почему повсюду в Европе истребили лошадей: чтобы пустить подковные гвозди на женские украшения. На это он возразил, что подобные украшения вполне можно воспринимать как символ протеста против истребления лошадей.

И Амбруш снова обращается по-английски к рыжему юноше. Тот удобно расположился на земле, обхватив колени; услышав реплику Амбруша, рыжий, не разжимая рук, со смехом опрокидывается навзничь, затем поднимается, заняв прежнюю позу, и задает какой-то вопрос; Амбруш отвечает ему. Карой вновь допытывается у брата, чем вызван такой его успеху рыжего.

— Я сказал, что не верю в протесты, из которых извлекают коммерческую выгоду, после чего он поинтересовался, кто мы такие.

— Ну, и что ты ответил?

— Дурацкий вопрос! Что я, по-твоему, должен был ответить?

— А сами они откуда? — спрашивает Карой.

Амбруш вступает в пространный диалог с рыжим юношей, а затем пересказывает Карою.

— Что собою представляет второй парень — он не знает. Предложил мне самому порасспросить его, возможно, мне он расскажет. Я пытался заговорить с ним, но он либо глухой, либо не понимает по-английски. Рыжего зовут Гарри, он ирландец, я спросил его, чего он тут рассиживается, если даже не знаком со своим напарником, а он ответил, что эта маленькая площадь кажется ему очень уютной, он провел здесь два дня, с тех пор как приехал в Венецию. Даже в соборе Св. Марка еще не был. О венграх ему известно, что они говорят на одном из финно-угорских языков: Гарри, видишь ли, лингвист.

Гарри задает Амбрушу какой-то вопрос, после чего встает, потягивается, отряхивает с брюк пыль, затем хлопает напарника по плечу, и тот, на миг выйдя из безразличного оцепенения, окидывает его любопытным взглядом. Рыжий ирландец направляется с Амбрушем в ту сторону, куда движется весь людской поток: к собору Св. Марка.

Внимание Лауры приковывают плотно натянутые зубчатые навесы из цветного брезента над тратториями и барами вдоль мощеных улиц и площадей. Некоторые из этих навесов натянуты в форме полушара, словно бы надутые резкой струей воздуха из двери или окна: так женщины, замешивая тесто, дуют на лоб, пытаясь отбросить назад волосы. Ее завораживают яркие клетчатые или цветастые скатерти на столиках перед тратториями, плетеные, крашеного дерева или пластмассовые стулья. Лаура с удовольствием посидела бы здесь, съела бы макароны под соусом, но это невозможно: тут наверняка все очень дорого, к тому же в пансионе уплачено за одноразовое горячее питание. Затем ее внимание переключается на маленькие лавчонки, весь город она видит на уровне человеческого роста, выше не поднимается ее взгляд. Фратеры проходят через несколько мостов, но Лаура даже не старается запомнить путь, заранее отказавшись от попытки в одиночку сориентироваться в городе. Время от времени Карой обращается к ней, указывает на какое-либо примечательное здание или церковь, говорит, к примеру, где находится театр; Лаура кивает и в тот момент вроде бы внимательно слушает, но в следующую минуту все услышанное вылетает у нее из головы. Она отыскивает глазами Амбруша и Гарри, те идут впереди и оживленно разговаривают. Амбруш, сунув пальцы за пояс джинсов, идет, покачивая корпусом из сторону в сторону, Гарри держится на редкость прямо, спрятав руки в карманы брюк, он идет в ногу с Амбрушем, вольным, широким шагом. Лаура видит их торчащие локти, почти соприкасающиеся на ходу, разглядывает странную одежду Гарри, и ее охватывает неосознанная грусть.