— Матушка… это барыня… госпожа Тиль…

Старуха перевела взгляд на меня.

— А это Дюрика…

Мальчонка, перестав жевать, удивленно взглянул на меня и опять сунул в рот картофельную кожуру. Сидике, подскочив к ребенку, отняла у него очистки.

— Дюрика, это нельзя есть… Садитесь, пожалуйста… вот сюда… — сказала она и смахнула с лежанки пыль. — Пожалуйста…

Мы сели. Мать расстегнула пальто.

— А как же вы… добрались сюда?

— Мы на машине.

Наступило молчание. Старуха приподнялась на локте еще выше и повернулась лицом к нам.

— Из-за меня она не поехала… я одна тут… а Дюри… — проговорила старуха и зашлась хриплым кашлем.

— Ничего страшного, просто мы ждали вас, не знали, что с вами случилось, — сказала мать.

— Я хотела поехать, да не на кого их тут оставить… и скотину тоже…

— Мы вас ждали…

— Я все понимаю, да не смогла вот.

Мать опустила голову, нахмурилась.

Потом подняла глаза и окинула взглядом комнату.

В простенке между двумя помутневшими оконцами стоял потемневший от времени комод. Над ним висело облезлое зеркало. Комод был покрыт белой салфеткой. На ней стоял образок в блестящей станиолевой рамочке. А рядом лежала Библия в черном кожаном переплете. И апельсин. Нетронутый апельсин.

Библию я сразу узнал. Внутри у меня все оборвалось. Мать тоже ее увидела и не обратила внимания. Но Сидике, заметив ее взгляд, вскочила. Рука ее неуверенно потянулась к Библии. Лицо передернулось, и в глазах застыл страх.

— Я… не… ну правда же… вы не подумайте, будто… — залепетала она и прикрыла губы ладонью.

Мать, видимо, что-то почувствовала и встала с лежанки. Взяла в руки Библию, открыла ее. Сидике, закусив палец, издала непонятный мычащий звук. По лицу матери пробежала мрачная тень, скулы на нем заострились.

— Это наша, — глухо сказала она.

Сидике молча, дрожа всем телом, опустилась на скамеечку, но тут же вскочила. И ухватилась за край комода.

— Я не ворую… не цыгане мы… — проговорила она.

Но мать словно бы не услышала ее слов.

— Как она к вам попала?

— Э-э… — силилась что-то сказать Сидике. Взгляд ее перепуганных глаз упал на меня.

— Это я ей дал, — прошептал я, хотя мне казалось, что я кричу. — Это я ей дал, мама! Она не ворует. Мама, поверь мне! Это я ей дал!

Сидике опустилась опять на скамеечку. Уронила руки в подол и заплакала. Мальчонка подполз к ней, пролопотал что-то, она затрясла головой.

— Это я ей дал… — повторял я.

Мать уронила Библию на комод, потом снова схватила ее. Раскрыла, полистала. Бережными движениями смахнула с переплета невидимые пылинки. Мальчишка выудил из кастрюли очищенную картофелину и катанул ее по полу к ногам матери. Мать испуганно посмотрела на него и захлопнула книгу. Тот вскинул глазенками и, будто хищник какой, бросился за картофелиной.

— Моя… — сказал он и впился в нее зубами.

Мать пристально поглядела сперва на меня, потом на Сидике.

— Я верю… — хрипло сказала она и уже другим голосом крикнула мне: — Ты ведь знаешь, какая это для меня память!

— Я знаю… но я подумал, что нам она все равно не нужна…

На это она не ответила. Сидике, приподняв край передника, вытерла слезы. На нас она не смотрела. Старуха лежала на койке с отсутствующим лицом, до нее уже доносился лишь голос собственной боли.

Стало тихо. Только картошка хрустела под зубами мальчишки.

— Это я виновата, что Сидике не поехала… я одна тут… — прошептала старуха, устремив глаза в потолок.

— Вы вернетесь к нам, Сидике? — спросила мать после долгой паузы. Девушка неуверенно покачала головой и взглянула на мать.

— Тогда я оставлю вам трудовую книжку. Хорошо? И не будем серчать друг на друга.

Девушка молча кивнула.

— А Библию я заберу… для меня это память… — словно бы оправдываясь, сказала мать.

На это девушка не ответила. Только я посмотрел на мать. Она положила переплетенную в черную кожу Библию на угол стола. Достала из сумочки трудовую книжку. Что-то в ней записала, вложила между страничек деньги и протянула девушке.

Мы поднялись. Мать за руку попрощалась с Сидике. Ее руку она держала долго — скорее всего, по рассеянности. Но вот она принужденно улыбнулась. Как будто мыслями была уже далеко отсюда. И направилась к выходу.

— До свиданья, — сказал я.

И заметил, что девушке хочется наклониться и поцеловать меня. Я подставил лицо. Но когда головы наши сблизились, какая-то сила отвела нас друг от друга. Я посмотрел на нее. Глаза мои подернулись влагой. Я протянул Сидике руку. Поколебавшись, она пожала ее.

Выходя из комнаты, я оглянулся. На столе, скрывая под плотной кожей порванные страницы, лежала Библия. Мать вышла уже на тропинку. Я не стал окликать ее. Она шла по смерзшемуся в комья песку неуверенной покачивающейся походкой. И время от времени, ища успокоения, оглядывалась на меня, но я не отвечал на ее взгляды.

С упрямой решительностью избегая ответа, я шагал за ней следом.

Перевод В. БЕЛОУСОВОЙ

Balázs József

KOPORTOS

© Balázs József, 1976

Повесть «Захоронь» я начал писать еще в студенческие годы. В то время я мечтал сделать из нее любительский фильм. Вскоре, однако, мне пришлось убедиться, что задача эта превосходит мои возможности, да и возможности любительского фильма тоже. Прошли годы, прежде чем я снова вернулся к этой повести. Когда она была завершена, мне исполнилось двадцать восемь.

И в «Захорони», и в других моих сочинениях я всегда стремился показать, что вопрос «быть или не быть?» может в любой момент встать перед каждым, это естественный спутник человеческой жизни, никоим образом не связанный ни с положением, ни с чинами, ни с родом занятий.

Я родился в 1944 году, рос в деревне, учился сперва в небольшом городишке, потом — в столичном университете. То были тихие, спокойные годы, прожитые без особых эксцессов, хотя я и успел за это время поработать грузчиком, мастером на заводе, журналистом и стать в конце концов кинодраматургом.

В своих произведениях я всегда стремился быть точным. Меня привлекает не только и не столько фактическая сторона, сколько невыразимые глубины бытия. Должен признаться, что до сих пор я терпел фиаско. Мои сочинения — наглядное свидетельство тому, что тщательно подогнанные друг к другу фразы способны дать лишь самое отдаленное представление о тайной пульсации бытия и о тех бесчисленных загадках, что сопровождают человека до самой смерти.

Йожеф БАЛАЖ

— Балог, — позвал бригадир, — подите-ка сюда.

Михай Балог стоял возле котла с кипящей смолой и раздумывал, не подбросить ли дров в огонь. Сделав шаг в сторону, он наклонился и посмотрел на вырывавшееся из-под котла пламя. На ногах у Балога были резиновые сапоги, брюки на коленях порвались, одно колено торчало наружу, похожее на тощий кулак. Сам Михай Балог тоже был тощий как спичка. Односельчане — те, что работали с ним вместе, — так и звали его: Тощий Балог. Ему это было не по душе, звали бы лучше просто Михаем. А бригадир обращался к нему не иначе как «Балог».

Балог обернулся и тут только услышал, что его окликают.

— Балог, — снова позвал бригадир, — подите сюда.

Он кивнул Балогу, старательно избегая его взгляда. Смотрел, выжидая, прямо перед собой. Смола в котле кипела равномерно, но Балог все-таки подбросил полено. Быстро закурил и кивнул в ответ. Кивок и сигарета вместе должны были означать что-то вроде «сейчас иду». Сигарету он держал двумя пальцами, пряча горящий конец в ладони.