— Подите сюда, — повторил бригадир. — Мне нужно с вами потолковать. — Жена ваша… — Тут он надолго умолк. — Она что, болела, когда вы уезжали?

Михай Балог уставился на носки сапог, потом перевел взгляд на петляющую дорогу.

— Неужто сюда заявилась? — Балог посмотрел на бригадира, прижал локти к бокам и подтянул брюки.

— Нет, здесь ее нет. — Бригадир хотел сказать еще что-то, но Балог перебил:

— А я было подумал: может, за мной приехала. Она прошлый раз так и говорила: приеду, мол, за тобой.

Бригадир что-то пробурчал себе под нос, кивнул и повернулся к Балогу.

— Послушайте, Балог, мы ведь с вами мужчины…

И умолк.

Ему самому показалось странным, что он всегда начинает одинаково, когда приходится что-нибудь такое сообщать. «По слушайте, Балог, мы ведь с вами мужчины. Послушайте, Киш, мы ведь с вами мужчины. Послушайте, Надь, мы ведь с вами мужчины…» Слова эти казались ему чужими, он никогда не употреблял их раньше, до того, как стал бригадиром.

«Вот телеграмма, ступайте к Михаю Балогу, — сказал полчаса назад начальник. — Пусть едет домой как можно скорее…»

Бригадир — мужчина среднего роста, с аккуратно зализанными волосами — рассуждал так: «Не велика беда, обойдется малой кровью. Балог-то ведь цыган, вряд ли примет так уж близко к сердцу».

— Ничего у ней не болело. — Балогу вдруг пришел на ум давешний вопрос. — Она не из нашей деревни, может, какую хворобу и скрыла. У баб ведь не разберешь.

— Не разберешь, — подтвердил бригадир.

Балог стоял перед ним, тяжело дыша, — кривоногий, с дырой на колене. Бригадира вдруг охватила жалость. Он поднял глаза, протянул руку и сорвал со склоненной ветки листок. Разглядел внимательно, потом скомкал и выбросил. На какую-то долю секунды он забыл, зачем пришел сюда, и принялся изучать красные крыши и кривые улочки лежащего за оградой города.

Обернувшись, он увидел, что Балог подошел к нему вплотную. Бригадиру показалось: еще шаг — и лица их соприкоснутся. Он чувствовал, что пришло время взглянуть Балогу в глаза, но вместо этого разглядывал жилы на тощей шее. Балог поднял брови, изможденное лицо как будто оживилось. Он сделал еще шаг в сторону бригадира.

— Вот что, Балог. Жена ваша вчера умерла.

Михай Балог опустил брови, лицо мгновенно застыло и посуровело. Он сглотнул слюну и плотно сжал губы.

— Умерла?

— Да.

— Когда?

— Телеграмма пришла сегодня. Значит, вчера.

— Она была моложе меня.

— Вы сами, Балог, еще молодой…

— А она была моложе, — повторил Балог, но умолк на полуслове. Выбросил окурок, обжигавший ладонь. — Теперь чего делать?

— Езжайте домой. Устройте все. Потом возвращайтесь на работу. Деньжат мы вам немного подкинем. Сегодня зарплата, дождитесь, а потом езжайте со всеми вместе.

Бригадир задумался — может, хотел сказать еще что-то, а может, и нет.

Михай Балог тем временем повернулся и пошел обратно к котлу.

Бригадир крикнул ему вслед:

— Оставьте, день мы вам все равно зачтем, идите умывайтесь.

«В прошлый раз я привез ей передник с оборками и свитер, — вспоминал Михай Балог. — Она сразу надела и то, и другое. Когда в магазин ходили, все трогала рукой, поглаживала… Как бы свитер без меня не украли, — вдруг мелькнуло в голове. — Аладарову-то куртку украли».

С Аладаром они исколесили всю страну, Аладар был лучшим другом Балога, его похоронили два месяца назад.

«Ту самую куртку сперли, в которой его хоронить хотели».

Пришлось ему, Балогу, отдать свою, а то и похоронить не в чем было бы.

Теперь, когда померла жена, Аладар не шел у него из головы. Они с Аладаром всегда понимали и защищали один другого. «Вот только похороны… Стыдоба одна. Стыдоба, а не похороны. Один поп и пришел».

Балогу пришлось самому заколачивать гроб и в могилу его опускать вместе с могильщиками.

«Похороны у Аладара были убогие — хуже некуда. У жены его денег не нашлось, Аладара, как говорится, деревня хоронила. Неделю спустя Аладарова жена спуталась с кем-то и ушла из деревни. А ведь Аладар человек был что надо. На цимбалах играл. Мы с ним вместе на бетонке работали, вместе за дровами ходили. Он и на скрипке играть умел. А помер в одночасье… вот и жена моя тоже…»

В детстве Михай Балог часто бывал на похоронах. Вообще-то те времена он плохо помнит, ни к чему вроде бы, вот только одни похороны запали в душу — будто вчера дело было. Дюлы Берецки похороны… Вся деревня собралась. Венки до самой крыши, и гроб самый что ни на есть дорогой, и саван… Колокол целый день звонил. Дюла-то Берецки реформатом был, но католики по нем все равно звонили. Народ все прислушивался, в какой церкви раньше зазвонят. А звонари начинали разом.

Когда Дюла Берецки помер, Михай Балог как раз был в деревне и пошел со всеми вместе могилу копать. Самое лучшее платье надел, и никто на него не косился, хоть все и знали, что он — цыган.

На своем веку он не видал похорон прекраснее. «Жене моей небось таких не устроишь… Хотя почему бы и нет? Не будет жалких цыганских похорон, не хочу!.. Сперва Аладар, а теперь вот и она».

Так он сидел и бог весть в который раз перебирал в уме все, что с ним случилось.

В последний свой приезд он прихватил с собой немного белил — в деревне-то днем с огнем не сыщешь, — и жена побелила весь дом.

«Будто знала и к похоронам готовилась».

Он взглянул на тлеющие угли, опустился на землю и задумался, сложив руки на коленях.

«А чистота-то какая в тот раз была. Ни словом не обмолвилась, что ей неможется. Чувствовала, видать, что помрет, вот и прибиралась. Потому-то так все и чистила. Надо было бригадиру сказать. Вот про это, про чистоту… И про то, как она меня встречала. Нет, не на станции, на станцию-то она никогда не ходила. За околицей. Сидит, бывало, у придорожной канавы, а как завидит меня, сразу идет навстречу. На заре за околицу выходила. Денег никогда не просила, не плакала, не шумела…

У Аладара убогие были похороны. У жены моей таких не будет».

Он погрузился в размышления:

«Занять не у кого, надо что-то придумать. Венок куплю здесь, отвезу домой, а если на второй не хватит, выпрошу где-нибудь цветов и сплету сам. Аладару-то сплел. Цветы тот пенсионер дал, директор бывший. И сейчас даст. В крайнем случае покопаю малость у него в саду. Такой венок, правда, быстрее вянет, но в день похорон еще ничего, держится. Магазинный-то прочнее… И дождь ему нипочем, и солнце, и ветер…»

Балог занялся подсчетами. Считал он хорошо: еще на бетонке выучился. Читал и писал тоже — хорошо, иногда даже газеты покупал, те, что с картинками. Жена потом клала их на пороге под половичком. Или на стол, тот самый, что он смастерил еще до женитьбы.

«Гроб, саван и молитвенник куплю дома».

Следом за мыслью о молитвеннике пришла мысль о том, что он ни разу не был в церкви.

«Надгробие надо достать, хорошее надгробие, большое. Еще… телегу песка добыть. Не такого, как у Дюлы Берецки, но… У меня ведь друзей нету, а у Дюлы Берецки вся деревня в друзьях ходила. Дюле Берецки столько песку навезли — двор мал оказался. Мне бы одной телеги хватило. Если б кто даром согласился… Потом — попу заплатить. У Аладара-то поп почти что ничего не сказал, наверняка денег не дали. Аладара схоронили как самого что ни на есть последнего бедняка… Я еще всем покажу, — мысленно поклялся Михай Балог. — Не придется им хмыкать: похороны, называется! Красивые похороны устрою. Петь будут, в колокол звонить, люди шляпы снимут и почтят жену мою. А у гроба я один встану — родни-то ни у нее, ни у меня нету. Родители померли, есть, правда, у меня брат, да мы уж тыщу лет как не видались, я и не знаю, где он да что. А жена и вовсе сирота была. Разве что соседи у гроба встанут».

Михай Балог озирался в поисках бригадира. «Ушел куда-то, ушел… Надо было ему сказать: я, мол, жену с почетом и уважением похоронить хочу. Вот-вот, с почетом и уважением».

Он оставил котел и облокотился на каменную ограду. Камень был холодный — его пробрала дрожь. Крыши домов плыли перед глазами. Он выпрямился, и мир внезапно сузился до размеров замочной скважины.