Балог дрожал. И лягушки не квакали, а он так привык к этому звуку.

«Аладара больше не будет дома, сегодня его первая ночь на кладбище».

Он встал и прислонился к стене. Ему вдруг показалось, что Аладару лучше под землей, чем ему, Балогу, на земле. Он уже не смотрел на звезды. Между тем небо как будто прояснилось, ветер улегся, светила луна. Откуда-то с другого конца деревни доносилась песня.

Он пытался понять, что пугает его так сильно. Деревья, ветер, звезды? Или просто он никак не может взять в толк, что остался один, что вслед за Аладаром когда-нибудь придет и его черед?

Он не знал, что ему делать со своими мыслями и ощущениями, и заснул, чувствуя себя совершенно беспомощным.

Выходит, он до сих пор все помнит. «Хотя как не помнить, еще и двух месяцев не прошло».

Он встал и вышел в коридор.

— Закурим? — спросил пожилой седоватый мужчина, стоявший у окна. — Прямо не верится, что домой еду. Сын небось уже на станции ждет. Сынок мой. Целую неделю один сидит, а ведь он у меня школьник.

— А мать?

— Умерла летом. Летом. Я дом построил, а она умерла. Я работаю, а мальчонка сидит один в новом доме. Вот у меня фотография, взгляните.

Он достал потрепанный пластиковый бумажник. На Михая Балога взглянуло размытое детское личико.

— Маленький еще, — сказал он.

— Да. Маленький. В пятом классе. В шестой пойдет. Он у меня голубцы любит. Я ему по воскресеньям готовлю, а он потом ест всю неделю. Хотя он и сам уже готовить наловчился. Без матери жить… такое дело…

— Маленький он, не страшно одному?

— У него собака, она всю ночь при нем.

— Понятно, — сказал Балог как бы про себя.

Седоватый наконец дал ему закурить. Звякнула табакерка. Седоватый провел по ней кончиками пальцев, подул на нее и сунул в задний карман брюк. Глубоко затянулся и повернулся к Балогу.

— Только и осталось, что покурить. Кабы не это…

Михай Балог кивнул. Оба разом взглянули на сигареты. Балог держал свою, как всегда, горящим концом к ладони. Руку он прятал за спину, чтобы никто из проходивших мимо не выхватил сигарету из пальцев. Затянувшись в очередной раз, он совсем было собрался что-то сказать, но седоватый опередил его:

— Приходилось вам думать о смерти?

— О чем?

— О смерти. Ведь…

И осекся, глядя на помятое лицо с запавшими круглыми глазами, на впалую грудь и дрожащие руки. Лицо это на глазах посерело и осунулось еще больше. Глаза — не крупнее булавочной головки, того и гляди, совсем провалятся в глазницы.

Седоватый достал маленькую расческу, зачесал волосы назад и в замешательстве спросил Балога, не хочет ли он причесаться. Балог не услышал вопроса и ничего не ответил.

Кто-то хлопнул его по спине и крикнул:

— Пошевеливайся, Михай, приехали!

Он вошел в купе, снял с багажной полки венок и вышел в коридор, неся его под мышкой. Седоватый взглянул на него, заметил венок и хотел что-то сказать, но Михай Балог сразу направился к выходу.

Оставшийся в поезде мужчина поднял оконное стекло, положил голову на руки и долго провожал Михая Балога взглядом.

Дома.

Поезд дернулся в последний раз и остановился, скрипя. Балог стоял за спиной у гривастого Эрне. Правой рукой тот обнимал девицу. Платок соскользнул у девицы с головы и лежал на плечах. Алый шелковый платок.

Один за другим сошли с поезда. Было очень рано, но солнце уже взошло. Кроны деревьев то скрывали, то пропускали лучи.

— Пошли, Михай, корчма уже открыта.

— Вряд ли, — неуверенно сказал он.

— Пойдем выпьем. Пошли.

Он хотел сказать, что у него умерла жена, но они уже удалились. С поезда сходили тихо, а сейчас снова расшумелись вовсю.

Он пошел по тропинке вдоль путей. «Так скорее доберусь до дому, здесь дорога короче».

В другой раз он пошел бы с ними в корчму, но сегодня — нельзя. Он слышал, как тронулся поезд, слышал свисток паровоза, а обернувшись, увидел, как исчезает за поворотом последний вагон.

«Только рассвело, еще можно все успеть».

Он очень спешил, хотелось как можно скорее добраться до дому. Его зазнобило, он застегнул куртку. Когда-то давно, вспомнилось ему, здесь, у железнодорожной насыпи, были густые заросли лозняка, он ходил сюда за лозой каждую осень.

«Может, и теперь есть, только лозу, должно быть, давно сняли».

Он повернул на дорогу, ведущую к поселку. Ветер раскачивал ветви акаций-великанов; Балогу вдруг подумалось, что на этом проселке всегда дует ветер, и всегда в одну и ту же сторону. Он шел по обочине, над головой шумели ветви, ботинки насквозь промокли от росы.

Балог искал взглядом свой дом. «Там она лежит. Я не верю, этого не может быть, чтоб она там лежала».

Все было как обычно. Вот так он возвращался домой много раз, а жена еще лежала в постели либо ждала его на дороге. Иногда он заставал ее во дворе с метлой в руках.

Балог взглянул налево, тут ветер как раз приподнял склоненную ветку, и он увидел свой дом. Дом стоял ослепительно белый в резком утреннем свете. Внезапно ему померещилось, будто дом поворачивается и приближается к нему. Он догадался, что это всего-навсего обман зрения, но голова все равно закружилась. Он ведь со вчерашнего дня ничего не ел и почти не спал ночью…

Наконец он добрался до дому.

— Нужно похоронить ее сегодня, — сказала та самая женщина, что жила по соседству с Аладаром. Муж ее все еще сидел в тюрьме. — У попа я вчера была, — продолжала она, — к двум придет. Кооператив две телеги дает, чтоб до кладбища доехать. Тебе только гроб купить.

— А катафалк? Катафалк чтоб был. Не на телеге же ее везти… Что они себе в деревне думают?

— Ничего. Аладара тоже на телеге везли.

— И к попу сходить надо. Расскажу ему, что за жена у меня была. Знаешь, хоть и не здешняя, но порядочная была женщина.

— Да уж, порядочная, — пробормотала соседка.

— Что, не так, что ли?

— Почему не так?

Вошли во двор. Балог спросил:

— Надгробие откуда взять?

— Принесут.

— Кто?

— Кооператив все обустроит.

— И со звонарем я тоже поговорю.

— Не надо, я уже говорила.

— С которым?

— Ну с тем, с заикой. У католиков.

— Надо с другим тоже поговорить.

— Тот сказал, что сегодня звонить не станет. Он и по Аладару не звонил.

— А мне надо.

— Ну, поговори.

Балог зашел в дом.

— Вчера обмыли, прибрали. Страдала она, бедняжка, но все молчком. Вот на этой самой кровати и померла, на рассвете дело было.

Михай Балог сел на единственный в комнате стул, не выпуская из рук котомки. Он снял с плеча ремешок и мял его в руках, не сводя глаз с мертвого лица жены. Кровать стояла у окна, занавеска тихо колебалась.

Еще в поезде ему не давала покоя мысль: «Какая она теперь?»

И вот она перед ним — бессильные руки сложены на груди, голова повязана платком. Он дотронулся до ее ног и тут же схватился за спинку кровати.

— Почему нельзя завтра похоронить?

— Завтра воскресенье, крестный ход. Так поп сказал.

— Так?

Женщина кивнула, стоя в дверях.

— Гроб покупать пешком пойдешь?

— Пешком.

— Надо в другую деревню идти. У нас нету. Так что давай поживее.

Михай Балог поднялся со стула, положил котомку на пол. Женщина следила за ним взглядом, потом подошла поближе.

— Покрыть покойницу надо, а то мухи…

Она шагнула к кровати, взяла какую-то черную тряпку и прикрыла мертвое лицо.

— Есть на что гроб-то купить? Если нету, сходи в совет, там дадут. Аладара тоже так хоронили. Деревня хоронила. Деньги-то никогда не помешают. Если дают, почему не взять. Не так, что ли? Говорят тебе, сходи в совет, скажи: денег, мол, нету, они и заплатят.

— Есть у меня деньги, — сказал Михай Балог. Потом подумал, может, она не поняла, и повторил еще раз.

— Ну, коли так… — снова начала женщина.

— На гроб есть. На попа нет…

Женщина рассмеялась.

— Зато у попа есть, — смеялась она и не могла остановиться, пока не сообразила, что смеяться здесь не подобает.