— Полотенца исчезли! Уж как я искала их — нет нигде.

Мать поднялась. Они вышли из комнаты. Я, не двигаясь с места, через дверь наблюдал за ними. Они переворошили весь бельевой шкаф, и ящик для грязного, и белье, приготовленное для глажения. Недоумевающее лицо матери все сильней искажалось от злости.

В гостиную бабка вернулась с улыбкой, словно бы говоря: «А ведь я вас предупреждала!» Стиснув зубы, мать села, взяла в руки вязанье, но немного спустя отшвырнула его.

— И простыни одной не хватает… — проговорила она задумчиво.

— Я не верю, что это Сидике… — начал я.

— Что значит не веришь? А кто же тогда?

— Ты разве не видела в воскресенье, какое у нее было лицо?

Мать холодно посмотрела на меня и ответила:

— Факты есть факты.

В это время ворота заскрежетали и послышались энергичные шаги отца. Мать устало поднялась.

— Пойду разогрею ужин… — сказала бабка.

Мать пошла открывать. Войдя в прихожую, отец подождал немного, пока глаза не привыкли к полумраку, и наклонился, чтобы поцеловать мать.

— Привет, малютка… — сказал он матери.

И, как обычно, пройдя мимо меня, обернулся с вопросом:

— Ну что, старина? Как там в школе?

— Ничего, старина, нормально, — огрызнулся я.

Он сдвинул брови, остановился. Портфель застыл у него в руке.

— У мамы три полотенца пропали и простыня, — сказала мать.

— До сих пор не вернулась?

— Нет.

— Ну, это уж слишком! — вспылил отец и бросил портфель под вешалку. — И письма не было? — спросил он, покачивая головой.

— Не было… Но ничего…

— Трудовая книжка-то у тебя.

— Можно подумать, она ей нужна там!

— Это верно.

— Ничего, я завтра же съезжу к этой паршивке!

— Как ты туда доберешься? — вмешался я в разговор.

— На машине. Хочешь, вместе поедем?

— Мне в школу.

— Пустяки, — улыбнулся отец. — Один раз можешь и пропустить. Напишем записку, что ты болел. Ты согласен?

— Согласен, — с изумлением уставился я на отца и тоже расплылся в улыбке.

Легко же было меня уломать.

Над полем, которому не было ни конца и ни края, клубился молочный туман. Вдоль дороги, разбитой-разъезженной конными повозками, смерзшейся, высились голые пирамидальные тополя, похожие на не в меру украшенные кружевным декором башни готических храмов.

Минуло уже с полчаса, как мы свернули с шоссе. Машина подпрыгивала на ухабах, швыряя нас из стороны в сторону. Приходилось все время держаться.

Шофер недовольно ворчал. Белые хуторские постройки — оголенные, заброшенные в никуда — отстояли друг от друга на километры. В обе стороны от дороги к домам тянулись борозды пашни. Даже кустов что-то не было видно. Иногда попадались поросшие тростниками и камышом кочковатые впадины, но вместо воды в них блестел лишь мерзлый, заиндевелый песок.

— Спросить бы надо… — всматриваясь в дорогу, сказал шофер.

— Заедем куда-нибудь, — согласилась с ним мать.

Мы свернули к какому-то хутору, протряслись по широкой, густо заросшей дороге и остановились, въехав во двор.

Но там не было ни души.

— Здесь что, не живут? — спросила сама себя мать, выходя из машины.

Мы потоптались у дома. Двери были закрыты, окна смотрели на нас пыльными, в грязных потеках стеклами. Вскоре откуда-то сзади, еле волоча ноги, появился старик с приплюснутым носом и угловатым лицом. На плечах у него болталась засаленная бекеша, голову прикрывала баранья шапка. Бекеша была не застегнута и надета даже не на рубашку, а на грязную красную майку. На щеках старика чернела щетина. Он вытаращил глаза на машину.

Мне стало страшно. А вдруг она здесь и живет?.. Зачем я приехал сюда?.. Сидике не могла украсть… она не такая… или, может быть, все-таки…

— День добрый! — весело поздоровалась мать и протянула старику руку.

Дед, потерев друг о дружку черные потрескавшиеся ладони, бессильно подал свою. И снова уставился на машину.

— Мы Тотов ищем, дедуля. Не скажете, где они обитают?

Вместо ответа старик покачал головой. Из-за покрытых инеем астр, что росли перед домом, показался худющий пес. Видно было, что ходить ему трудно. Одну ногу он подволакивал. Ощетинив короткую рыжую шерсть, пес двинулся к нам, но, доковыляв до старика, остановился и потерся о его штанину. Старик, заметив собаку, двинул ее ногой.

— Так не скажете? — повторила мать свой вопрос.

— Тотов много тут, — протяжно сказал он.

— У них дочка есть… Сидике… — Мать повысила голос, видимо думая, что старик туговат на ухо.

— Тут у всех есть. Но у нас такой нет.

Мать, не зная, как быть, растерянно посмотрела на меня.

— Ну а где же искать их, дедуля?

Старик опять покачал головой. Дверь в доме приоткрылась, из-за нее выглянула молодая женщина с заспанным лицом. Она, видимо, только что встала — одежда была в беспорядке, наброшена кое-как.

— Папаша, а ну отойдите от них! — в ярости заорала она на старика.

Дед подтянул штаны, повернулся и потащился за дом.

— Вы кого ищете?

— Тотов.

— Тотов тут много.

— У них дочка есть, Сидике.

— Постойте-ка, — задумалась она, повторяя: — Сидике… Сидике…

Лицо ее вдруг просветлело.

— Вам какая нужна, что в магазине работает или та, что у школы живет?

Мать пожала плечами:

— Не знаю. Она в Пеште работает.

— А, которая подалась в прислуги?

— Та самая.

— Вернулась она.

— Вот ее мы и ищем.

Женщина, все еще стоя в чуть приоткрытых дверях, поправила платье, зыркнула на машину и вышла.

— Проедете по проселку до школы, — показала она, — там налево свернете, и у самого леса. Увидите.

Мы поблагодарили ее. Сели в машину. Она продолжала стоять, провожая нас взглядом. Дед тоже высунулся из-за дома.

Развернувшись, мы поехали назад к дороге. Я оглянулся. Старик был уже перед домом. Пес, заливаясь бешеным лаем, пытался ковылять за машиной.

А старик и женщина все стояли, как завороженные глядя нам вслед.

За приземистым, окрашенным в бурый цвет зданием школы мы свернули налево. Она осталась уже далеко за нами, но леса все не было. Наконец показалась рощица голых акаций, а за ней какое-то длинное строение. Дороги к нему не было, только тропинка. Мы вышли и направились к зданию. На подошвы тут же налип мерзлый песок. Мать, зябко поежившись, запахнула пальто.

— Кошмар… — сказала она.

— Что — кошмар?

— Как люди живут.

Я не ответил.

— Электричества даже нет… — оглянулась она по сторонам.

Мы прошли жидкую рощицу, и глазам открылся заброшенный хутор.

Мать остановилась. Взглянула на меня, потом двинулась дальше. Конюшня стояла пустая, с зияющим черным проемом на месте двери. Мы поднялись на крыльцо или что-то вроде веранды, тянувшейся вдоль всего дома. Мать снова остановилась в нерешительности, затем постучала в дверь.

Никто не ответил. Она толкнула дверь, и мы попали в тесное помещение. Под окном, застеленный ветхим одеялом, стоял деревянный топчан. На стене, крашенной голубой масляной краской, висело распятие. Отсюда открывалась еще одна дверь. Потрескавшаяся, темно-коричневая. Мать в нее постучала.

— Входите, — услышали мы. Это был голос Сидике.

Мы вошли.

Она сидела у высокой печи и чистила картошку. Рядом на корточках сидел мальчонка, одетый только в рубашечку, и жевал сырые очистки.

Нож замер в руке у Сидике. Лицо ее тоже застыло. За спиной девушки на железной кровати лежала старуха, до подбородка укрытая периной. Завидев нас, она кряхтя поднялась на локтях.

— Добрый день, — тихим голосом поздоровалась мать и закрыла дверь.

— Привет, Сидике! — сказал я.

Сидике вспыхнула, что-то забормотала, вскочила со скамеечки и, поймав руку матери, поцеловала ее.

— Что вы делаете?! — отдергивая руку, вскричала мать. Лицо ее пошло пятнами.

Девушка подбежала к лежащей на кровати старухе и, поправляя подушки, сказала ей полушепотом: