Карой укрепляет фотоаппарат на подставке, чтобы заснять один из прилавков, заставленных блестящими, сверкающими безделушками. Лаура ошеломленно наблюдает восторг братьев. Ведь она всегда так старалась не выказать перед ними дурной вкус!

Сделав огромный круг, они снова возвращаются к площади Св. Марка, и Лаура все пристальнее изучает стеклянные изделия в витринах. Цены безумные — несколько сот долларов каждая вещица, но Лаура приглядывается к ним с видом покупателя.

— Смотри, Карой, совсем не дорого! Всего двадцать восемь долларов!

— Вон та синяя ваза? — сдержанно уточняет Карой.

— Да, она похожа на чашу. Дивная, правда?

— Но это не тот оттенок, какой ты любишь. Ваза синего кобальта, а тебе, как ты говорила, нравится бирюзовый цвет.

— В нашу квартиру — вещь бирюзового цвета?! А вот эту вазу я могу представить в нашем доме.

— Лаура, она стоит почти тридцать долларов, — тихо, отрезвляюще произносит Карой.

— Вот и я говорю, не дорого. Ты же видел, сколько стоят остальные вазы. Стекло, наверное, не такое уж тонкое, зато выглядит она красиво.

— Но купить ее нельзя! Да и цвет не тот. Ну, посуди сама, Лаура, у нас впереди еще такой долгий маршрут! Если бы мы хоть путешествовали на машине, тогда другое дело, а то тащиться поездом, бог весть сколько сот километров, и с хрупкой вазой в руках! Да на эти деньги вообще можно провести лишний день в Италии.

— Карой! Давай купим эту вазу, — голос Лауры звучит проникновенно, зазывно.

— Лаура, перестань, прошу тебя! Выбрось из головы эту дурь! Даже если бы ты в последний день сказала: вот, мол, у нас осталось тридцать долларов, давай купим на них вазу, я и тогда решил бы, что у тебя не все дома, но вазу все же купил бы. Но начинать с нелепой покупки в первый же день!

Лаура, ни слова не говоря, поворачивается и уходит. Слезы у нее катятся градом. Карой с гримасой возмущения смотрит на Амбруша, тот, смеясь, пожимает плечами.

Они подходят к небольшому мостику. С противоположной стороны к нему приближается старуха на костылях. Она ловко подтягивает тело, поднимаясь по ступенькам все выше и выше, и на ходу бросает какие-то веселые реплики сопровождающей ее женщине помоложе, которая неловко топчется позади: она бы и рада помочь старухе, да не может из-за узкого пространства меж перил. Амбруш и Карой, само собой разумеется, останавливаются, поскольку видно, что женщина на костылях занимает почти весь проход. Зато Лаура размашистым, упругим шагом взбегает по лестнице, и несчастная старуха с извиняющейся улыбкой неловко сторонится, чтобы уступить ей дорогу. Затем, когда Лаура промчалась мимо, женщина поспешно, неуклюже спускается по ступенькам, мужчины растерянно и беспомощно наблюдают за этим мучительным зрелищем. Лаура в напряженной позе поджидает их по другую сторону моста. Амбрушу хочется предостеречь брата, чтобы тот не вздумал бранить Лауру, в конце концов, ничего страшного не случилось, просто путешествие достигло своей цели: ведь люди лишь ради того и путешествуют, чтобы освободиться от сдерживающих и регламентирующих их поведение правил, — но не успевает вмешаться. Лаура не сводит с них неприязненного взгляда и наверняка разобидится еще больше, если заметит, что Фратеры обсуждают ее поведение. Так что Амбрушу остается держать язык за зубами, а Карой, еще не сойдя с мостика, спрашивает:

— Что с тобой, Лаура? Опомнись!

— Осточертела, опостылела мне эта жизнь! «Совершенно неважно, уважаемый сударь, что вам больше никогда не подняться с кресла, зато как хорошо у вас теперь сгибается рука в запястье! Ну, еще немного! Еще чуточку! Ах, какой молодец! Смотрите-ка, он поднял колено! Браво, а теперь попробуйте поднять другое! Не получается? Ничего страшного, в другой раз получится!» Осточертело бороться за каждые полмиллиметра движения скрюченной ноги или руки, осточертело радоваться выигрышу в четверть миллиметра, я задыхаюсь от этой беспросветной жизни! — Взгляд ее падает на Кароя, и она, чуть понизив тон, четко и внятно выговаривает: — Осточертело, что ты вечно считаешь гроши, вечно сквалыжничаешь и даже здесь верен этой своей привычке. И меня же еще призываешь к порядку, что я, мол, веду себя не слишком-то прилично!

Карой с сурово застывшим лицом выслушивает Лауру; его возмущает и оскорбляет брошенное ею обвинение. У него уже готово сорваться с языка: «Если бы я не считал гроши, тебе бы вовек не видать Италии, милая моя!» Но он вспоминает, что шестьсот долларов, собственно говоря, принадлежат Лауре, ведь жертвователь — ее дядюшка. Нельзя также забывать, что, одернув жену, он рискует на несколько дней испортить настроение всей компании, ведь Лауру не так-то легко умилостивить, да и жаль тратить драгоценное время на ссоры, тем более из-за такого пустяка. Мелькает мысль, что он, в сущности, позабыл о вошедшей в пословицу капризной женской натуре, поскольку Лаура обычно вела себя трезво, сдержанно и дружелюбно, но ведь, в конце концов, Лаура тоже женщина и, как видно, именно теперь вздумала покапризничать. Конечно, подобная истерика — невелика радость, но по крайней мере она уже позади.

— Хорошо, Лаура, — со стоической улыбкой произносит Карой, — давай вернемся и купим эту вазу.

— Ну, ты довольна? — спрашивает Карой, когда они выходят из магазина с огромным свертком: ваза тщательно упакована, переложена опилками и стружками. Лаура без слов примирительно опускает голову.

— И все же ты могла бы обойтись без нее, правда? — бормочет себе под нос Амбруш и подталкивает локтем Лауру. У нее, бедняжки, перехватывает дыхание, она испуганно вскидывает глаза на Амбруша и видит, что он далек от мысли ехидно поддеть ее или прочитать ей нотацию, а замечание сделал с видом понимающего сообщника; Лаура закрывает лицо руками и, смеясь, отворачивается в сторону.

Серебристое утро на берегу канала Джудекка. Рио, открывающиеся отсюда, выглядят по-будничному раскованно и оживленно, несмотря на резкие тени, преобладают чистые и светлые тона — это всего лишь умело нанесенные мастером тонкие оттенки цвета или оттенки оттенков. Деловито тарахтят, проносясь по воде, моторные лодки и баркасы с зеленью и овощами, молоком, хлебом и мясом, баркасы-прачечные. Ловкие, размеренные движения грузчиков. Освещенная солнцем зелень вьющихся растений на восточных стенах домов. На трехметровой кирпичной стене терраса, в выступе балюстрады белый мраморный бюст, позади него — буйная поросль молоденьких кустиков, пересаженных с дерном на террасу. Доминируют розовый и терракотовый цвета — цвета глиняных горшков и кирпича. Над крышами домов плывет колокольный звон; более робкие и редкие удары отбивают колокольни заштатных городских церквей — обиженно в силу своей обойденности. Из ближайшего дома выносят закрытый гроб. Ставят его в моторную лодку, отвязывают ее, и она, прорезая в воде взбаламученную полоску, с грохотом уносится прочь.

— Здесь даже покойников возят на моторках? — спрашивает шокированная Лаура.

— На чем же еще их возить? — в свою очередь спрашивают Карой и Амбруш почти в один голос.

— На гондолах, — отвечает Лаура, — как в старину.

Братья лишь машут руками.

— Хорошо еще, что скорбная вдова не мчится за моторкой на водных лыжах. Только этого не хватало! — волей-неволей примиряется Лаура с этой необычной формой похоронного обряда.

Пока еще рано. Все закрыто. На плавучей террасе перед кафе сидит японец со стаканом апельсинового сока в руке и в уродливых деревянных башмаках. Одну ногу он вытащил из башмака и держит на весу, толстый носок пропитался кровью. Он пытается снять носок, но с гримасой боли отказывается от своей попытки. Носок, должно быть, присох к ране. Лаура с жалостью смотрит на парня, парень улыбается Лауре. Встает, подходит к берегу, усаживается на камень у самой воды и опускает ногу в море. Лаура с облегченным вздохом одобрительно кивает японцу. Амбруш с дьявольской проницательностью понимает, что Карой не оставит этот инцидент без замечания и наверняка припомнит Лауре вчерашний вечер, когда у нее не нашлось подобного сочувствия к ближнему. Амбруша раздражает, что он опять не в силах помешать Карою сделать глупость.