Он уселся под охапками лозы лицом к реке.

Дождь застучал по листьям. «Пустяковый дождик. Покапает и пройдет…»

Балог достал вторую сигарету, полученную от сторожа. Постучал по ней с двух концов — собственная рука показалась ему на удивление легкой. Он медленно поднес сигарету ко рту. Не сразу сообразил, в каком кармане спички. Зажал сигарету в зубах и принялся шарить в карманах. В нос ударил запах табака, Балог блаженно зажмурился. Глубоко затянулся и прислушался к себе, чувствуя, как дым проникает все глубже и глубже.

Горящий конец он, как всегда, прятал в ладони, а между затяжками внимательно разглядывал сигарету.

А еще он смотрел на охапки лозы, стоявшие прямо перед носом. Яркие желтые прутья блестели в каплях дождя.

Он прямо-таки чувствовал их под пальцами — он плетет, а они покорно гнутся в руках.

Словно полк солдат загромыхал за спиною — цыгане приближались сзади, по тропинке.

— Гляньте-ка, нашел-таки лозу.

Остановились, загородив от него реку. Уставились на него и на лозу.

— Где ты взял ее, а, Михай, это же сокровище…

— Нашел.

— Слушай, Михай, — сказал курчавый Эрне, — дай мне сигарету. Я целый день не курил.

Остальные столпились у него за спиной.

— Нету у меня.

— А что же ты куришь?

— Это последняя.

— Последняя?

— Да.

— Я тебе всегда давал. Дай сигарету.

— На свадьбе что, сигарет не было, что ли?

Они молчали, глядя на Михая в упор. Глаза их горели — теперь они его ненавидели.

— Дашь или нет? — спросили снова.

«Со свадьбы их выперли. Теперь у них нет ни филлера, а вечером возвращаться на работу». Эрне наступил ему на ногу.

— Дашь или нет?

— Нету у меня.

— Тогда дай ту, что в руке.

— Не дам.

— Сколько раз я тебе давал, сколько раз? Скажи…

Они схватили его за шею и опрокинули навзничь. Он откинулся назад, пытаясь подняться. Сигарету вырвали из рук.

— Отдайте, отдайте! — Михай Балог умолял: — Отдайте, а то я подохну с голоду. Я уже несколько дней не ел.

Не отдали. Он потянулся за серпом.

Тут его ударили в первый раз. Ударили по голове. По затылку. Он схватился за голову обеими руками. Собрался с силами и бросился на них. Его ударили еще раз и еще. В грудь, в спину…

— Не бейте меня. Зачем вам меня убивать? Вы же меня убьете!

Хлестал дождь. Волосы упали ему на глаза. Эрне приподнял его и ударил кулаком по лицу. Он отлетел к воде, мир покрылся черной пеленой.

Потом он пришел в себя и ощупал шишки на голове. Спустился к воде, помыл лицо. Вернулся обратно и тут увидел, что серп валяется под кустом, а лозы нету. Унесли. Обе охапки.

Балог стиснул рукоятку серпа и решил, что убьет их.

Он постоял, размышляя, куда идти, и пошел к парому, с трудом передвигая ноги по скользкой грязи. До него донеслось пение. Пели и орали.

Балог спрятался за деревьями, чтобы его не заметили.

Он смотрел во все глаза и, несмотря на дождь и наступающую темноту, сумел разглядеть, что происходит. В руках у паромщика была кружка, которую он то и дело подносил ко рту.

«Они продали лозу паромщику и купили вина».

Охапка стояла там, на пароме. Балог уставился на нее, потом закрыл глаза и, рыча, двинулся вперед. Он пытался бежать, чтобы нападение застало веселую компанию врасплох. Подняв серп, ступил он на паром.

— Берегись!

Серп вырвали из рук и в темноте ударили Михая Балога в спину. Он упал. Потом тот, которого звали Эрне, поднял его за рукав и потащил за собою. Стащил с парома и швырнул на землю. Балог попробовал подняться, сначала ему помогли, но потом ударили в живот. Он рухнул, не издав ни звука.

Они бросили его и вернулись на паром. Веселье пошло своим чередом.

Он очнулся в полной темноте, один, подумал: «Я жив» — и сам удивился.

Дождь прекратился.

Балог увидел в темноте светящуюся точку. «Это на пароме», — подумал он и закричал:

— Эй, есть там кто?

Ответа не было.

— Эй, эй…

— Кто там орет?

— Я.

— Ну и оставайся там, где ты есть.

Михай Балог закричал снова:

— Эй!

— Чего надо?

На этот раз не ответил он. «Правда, чего мне надо? Ничего». Все же он обернулся и попытался крикнуть:

— Отдайте…

Но в голосе не было силы. Лампа на той стороне погасла.

В ушах у него стоял равномерный шум Самоша. «Вот он, тут, можно пойти прямо за Аладаром и женой». Тьма застилала глаза, он поднес руку к лицу и не смог ее разглядеть.

«Вот теперь я знаю, что такое смерть». Когда он в последний раз потерял сознание, сердце у него как будто остановилось и вся жизнь проплыла перед глазами. Отец, мать, Аладар, жена. Знакомые. Даже те, кого он видел совсем недолго, кого встречал на улице или в поезде. Он ощутил пожатия потных, заскорузлых ладоней, вспомнил лица, рты, равнодушно твердившие свое, пьяные, плывущие взгляды. Вечно пьяные взгляды, вечно орущие рты. Эти люди стояли, облокотившись на узкий замызганный прилавок одного из бесчисленных деревенских трактиров, и ухмылялись ему в лицо. И было это прямо здесь, на берегу реки. Они махали ему руками, прощаясь, потому что он умирал. Ни с того ни с сего вспомнился тот толстый и рыжий, что спросил однажды в корчме: как по-твоему, сколько дров в охапке? Балог не знал. Рыжий спросил снова: «Сколько дров в охапке?» «Сколько унесешь», — ответил Балог. Рыжий в ответ плюнул ему в лицо и толкнул его к печке. Балог обжег руку. С тех пор каждый раз, когда он приходил в эту корчму, рыжий — говорили, будто у него чахотка, — смотрел так, словно собирался его оплевать. Михай Балог боялся чахоточного. Он думал угостить его чем-нибудь, например кружкой пива, чтобы помириться, но боялся, что тот снова отшвырнет его к печке. В конце концов чахоточный сам подошел к нему.

— Угостишь чем-нибудь? — спросил он.

Михай Балог пошел платить, но кассирша его остановила:

— Не надо. Он со всеми так. Я сейчас полицейского позову, он здесь, на углу стоит.

Кассирша была очень толстая, такая толстая, что в дверь пролезала только боком. Чахоточный опередил ее и убрался из корчмы. С той поры, заходя в эту корчму, Балог всегда останавливался возле кассы и, если мог, угощал женщину чем-нибудь. Как-то раз она рассказала ему, что рыжий был ее мужем. Он хотел ее убить. Задушить пытался. Его посадили в тюрьму. Кассирша поманила Михая Балога поближе и сказала: «Лучше бы сам себя прикончил. Псих — одно слово».

Уж два дня как он дома, но до сих пор ни разу не вспомнил о матери. Он не смог бы сказать, сколько ей было, когда она умерла, — двадцать, а может, тридцать, — он-то был еще совсем мал. Он запомнил ее с прижатыми к голове длинными, худыми руками, всю в слезах.

Мать послала его в лавку за керосином, а он вместо керосина купил сигарет. Мать схватила его за шиворот и стала бить головой об стенку. С трудом вырвавшись, он выскочил во двор. Мать выбежала за ним. Он схватил камень и бросил в нее. Мать пошатнулась и упала. Он забился в какой-то угол и видел, как она встала, с трудом сделала несколько шагов и опустилась на крыльцо. Сидела, стиснув голову длинными, тощими руками, зажав рану на голове, и плакала.

В тот раз Балог несколько дней не возвращался домой. «А ведь я об этом начисто позабыл», — удивился он.

«У матери был черный платок, она заправляла под него волосы. Сидит, бывало, на крыльце, подбородок пальцами обхватит и смотрит прямо перед собой. Иногда глаза закрывала, но меня и с закрытыми видела».

Эта мысль его занимала. «Да, меня она и с закрытыми глазами видела».

«Когда в Захорони был, к ней на могилу не зашел. Ко всем зашел, а к ней нет. Если б не тот мужичонка с хутора, наверняка вспомнил бы».

Хотя, конечно, если б тот мужичонка его не увел, он бы так на кладбище и остался. Живой или мертвый. Он ненавидел это кладбище, не выносил его, но и любил тоже. Оно всех пожрало, оставив его одного в целом свете. Любил он его потому, что верил: здесь они все к нему поближе — и друг, и жена, и мать. А ненавидел потому, что знал: тут всему конец и никого не воскресишь. Смерть, как этот, с хутора, говорил, она в нас самих, она всюду точку ставит.