— Послушай, Лаура! Чего ты, собственно, придралась к этой церковке? — спрашивает Амбруш, останавливаясь перед церковью Санта Мария делла Салуте.

— Не валяй дурака! С какой стати мне придираться к столь дивному творению архитектуры?

— Разве не ты сказала, будто бы она построена не на месте? — стоит на своем Амбруш, заняв ту характерную позу, которая словно лишь для того и существует, чтобы подчеркнуть особенности его фигуры. Дело в том, что у Амбруша очень длинные ноги «иксом», и стоит ему чуть расставить их, как ступни тотчас же расходятся под углом в разные стороны, словно обладатель их выполняет сложное гимнастическое упражнение. У него заметно сутулая спина и короткая шея, круглый лысеющий череп выглядывает из спины, как голова черепахи из панциря. Когда он стоит, сунув руки в карманы, его узкие бедра выпячиваются вперед, а зад втягивается, и спина кажется еще шире и еще более сутулой; Амбруш словно бы весь состоит из одной мощной спины и жалких отростков сверху и снизу. Итак, Амбруш, расставив ноги врозь и сунув руки в карманы, стоит перед церковью делла Салуте и ждет объяснений Лауры.

— Мало ли что сболтнула, не обращай внимания!

— Может, боишься, что церковь обидится? Не стесняйся, откуда ей знать венгерский. — Амбруш склоняется к Лауре, в знак конспирации прикрыв рот ладонью, чтобы церковь не догадалась, что речь идет о ней.

Лауре приятно, что на сей раз Амбруш разговаривает с ней так же, как и с другими людьми. Ведь до сих пор он тщательно следил, чтобы их совместное проживание под одной крышей и ведение общего хозяйства не вылились в личные отношения: он снисходил лишь до обсуждения с Лаурой чисто практических тем. То обстоятельство, что Амбруш обращается с нею хоть и ласково, но свысока, ничуть не задевает Лауру, ведь Амбруш со всеми обращается свысока. А уж если он заговорил с ней, Лаура считает приличествующим ответить:

— Другие дома здесь такие вычурные и делают вид, будто состоят сплошь из окон и воздуха и вообще не касаются земли. А эта здоровенная нескладеха церковь всей тяжестью куполов придавлена к тверди и выглядит, точно тяжелоатлет среди балетных танцовщиц. — Лаура подкрепляет свои слова невольными мелкими жестами, демонстрируя, каковы они, эти другие дома: мягко согнув запястья, соединяет кончики пальцев в изящный архитектурный свод, а затем волнообразными движениями вырисовывает в воздухе лоджии, при этом с притворной наивностью хлопает ресницами, подчеркивая лицемерие венецианских зданий; в ее изображении эти особняки предстают утонченными дамами, в присутствии которых неприлично говорить не то что о весе тела, но даже и о самом теле. Она изображает и тяжелоатлета, едва заметно изменив позу: стопы ног сводит вместе внутрь, рукам, расслабив их в плечах, дает свободно провиснуть, даже подбородок опускает и брови хмурит, как бы подчиняясь силе тяжести.

— Эта церковь, Лаура, построена в стиле барокко с элементами ренессанса, — назидательным тоном произносит Карой. Амбруш испытующе смотрит на Кароя, потирает затылок, словно собираясь что-то сказать, но оставляет свои слова при себе. Вместо этого чуть погодя спрашивает, куда они направятся в первую очередь. Карой предлагает обследовать окрестности пансионата, потому что он способен освоиться на новом месте, лишь все обнюхав вокруг, вроде собаки.

— Ну что же, тогда отдадим должное рудиментарным инстинктам Кароя, благо их у него немного, — говорит Амбруш. — Пойдемте к каналу Джудекка.

Под палящими лучами солнца они сидят на каменном парапете набережной. Отсюда хорошо видны расположенные напротив острова Сан-Джорджо с нарядной церковью и Ла-Джудекка, где доминируют обычные, будничные здания. В канал заходят морские суда и баржи, вдали, напоминая тонкий карандашный рисунок, просматриваются угловатые изгибы портовых кранов. Фратеры сидят на берегу, но не чувствуют себя просто и естественно. Естественно было бы сидеть на берегу Дуная или Балатона, даже у Влтавы и Вислы или на морском побережье Болгарии, Польши: ведь приятнее всего сидеть у воды или у огня. Ничто так не подчеркивает бесплодность людской суеты, как вода. Колдовское, непредсказуемое, ничем не скованное движение вод, аритмичные морщинки волн на ровной глади, извечная невозможность определить, где начинается волна и где она переходит в другую, поразительная безучастность, с какой вода то башней вздымается вверх, заполняя собою новые и новые пустоты, то, напротив, убегает с привычного места, обнажая донные вымоины, — все это напоминает некое божественное иносказание, напутствие бога-философа, странствующего по свету и склонного к медитации. Игра огня также порождает это чувство блаженной, праздной расслабленности, однако пламя ограничено чугунными боками печки, стиснуто темнотой вокруг и оставляет после себя зловещий символ в виде кучки пепла. Нет, все же самое приятное — сидеть у воды, раздольно простертой до горизонта: даже после того, как улягутся волны, водная стихия не теряет своей сути и не производит гнетущего впечатления. Праздно посиживать на берегу — естественнейшее состояние души и тела, но не здесь, в Венеции. Фратеры сидят, в любую секунду готовые подхватиться с места и лететь дальше. Их мучит совесть, ведь они еще не удосужились взглянуть на собор Св. Марка, еще не побывали у Дворца Дожей.

— Жаль тратить время попусту, пошли дальше, — говорит Карой.

В одной из ниш старого здания таможни Амбруш замечает человеческие испражнения. На площади, поблизости от которой братья жили в детстве, стоял большой храм из бутового камня. В нишах этого храма тоже, как правило, попадались засохшие экскременты, и при игре в прятки надо было следить, чтобы не вляпаться.

— Какой кошмар! — восклицает Лаура, и на лице ее чувство отвращения смешивается с негодованием. — Выходит, здесь тоже люди способны пакостить.

— Не дури, Лаура! Чем возмущаться, лучше бы порадовалась, что этот город тоже стоит на грешной земле. Лично я уже по горло сыт всей этой помпезностью, да вы даже на собственной свадьбе не были такими напыщенными, как сейчас. Меня, например, эта куча определенно взбодрила, теперь я готов податься хоть на площадь Святого Марка. — Амбруш простирает руку к другому берегу канала победным жестом вождя кочевого племени (во всяком случае, таким, как его изображали на своих полотнах живописцы-романтики прошлого века). — В конце концов, — добавляет он с язвительной, задиристой усмешкой, — не могу же я довольствоваться этим куполом, — он указывает в угол ниши.

— Фу, до чего ты вульгарен! — перебивает его Лаура и сама удивляется, как это она решилась одернуть Амбруша.

— У меня, конечно, животные инстинкты в зачаточном состоянии, — говорит Карой с иронией, закаленной в братоубийственных баталиях, — и обнюхать окрестности вокруг нашего жилья я намеревался отнюдь не с той перспективой, какую ты имеешь в виду, Амбруш, однако, спору нет, мне тоже по душе, что мы наконец напали хоть на какие-то следы человека среди сплошных декораций. Только я воспринимаю как следы человека, к примеру, и вон тот красный почтовый ящик, и пиццерию с двумя пустующими столиками у входа или вон того мальчика со стрижкой под пажа, в чудных штанах до колен и темно-синих носках. Не понимаю, почему для тебя все это менее красноречивые следы человеческого присутствия. Лишь потому, что они эстетичны?

— Ты опять неправильно ставишь вопрос. — Амбруш удобно прислоняется к стене, явно готовясь к долгим рассуждениям. — Ты отделяешь историческую, можно сказать, официальную сущность города от его приватного облика. Следы приватной жизни успокаивают тебя, поскольку в силу одного лишь факта, что в этом городе живут люди, ты веришь, что здесь можно жить, хотя как архитектор должен бы быть убежден в обратном.

Напряженная формулировка мыслей выдает Амбруша: напрасны его небрежная поза, легкая интонация — он явно что-то задумал. Будь небрежность его позы естественной, он бы не стал прислоняться к стене, скрестив на груди руки, а сунул бы их в карманы и принялся бы покачиваться на носках. Если бы решил попросту поболтать с братом, то речь его непременно перешла бы в невнятное бормотание, как это бывало дома. А в нем скорее ощущается напряженность распрей, в какие иной раз выливалась привычная, постоянная грызня между обоими братьями. Лаура улавливала значительность этих размолвок, но не их смысл; ее сбивало с толку даже то обстоятельство, что эти острые споры обрывались так же, как и обычные, повседневные стычки: мягкими увещеваниями Кароя и неохотными уступками Амбруша.