Сколько времени ехали, Тоня не знала, но внезапно ей стало холодно, и она услышала изменившийся голос ветра. Нагнувшись вперед, она старалась разглядеть что-нибудь сквозь ветровое стекло. Машина шла очень медленно, а свист ветра становился все резче. Тоня поняла, что теперь ветер не утихнет и будет бушевать всю ночь. Впервые за эту зиму на землю пришел буран.

Она забеспокоилась и уже не спускала глаз с шофера, который, повидимому, тоже тревожился, озабоченно поглядывал по сторонам и бормотал что-то сквозь зубы.

Тоне удалось разглядеть какие-то строения. Шабраки, по ее расчетам, проехали уже давно. Значит, они в Белом Логу. На одно мгновение мелькнула мысль, что разумнее было бы переночевать здесь, но водитель молчал, а он, конечно, первый заговорил бы об этом, если бы было необходимо. В конце концов, осталось немного, значит надеется доехать.

Но прошло еще минут пятнадцать, и шофер обернулся:

— Плохо, Василий Никитич.

— Василий Никитич спит, — шопотом отозвалась Тоня.

— Кто спит? Ничего подобного! — сейчас же послышался спокойный голос. — Что там, Никанор?

— Не доедем. Заносит. Дороги не видать.

— Не пугай, не пугай!

Василий Никитич сел поудобнее, откашлялся и закурил.

Машина шла еще некоторое время, затем резко накренилась и стала.

— Приехали! — сказал водитель и тихо выругался.

— Вылезать? — спросил секретарь.

— Вылезайте, Василий Никитич, и вы, гражданочка. Ребят можно оставить.

Задние колеса съехали с дороги и глубоко ушли в снег. Три человека, по пояс увязая в сугробе, пытались сдвинуть машину с места.

— Нет, ничего не выйдет, — сказал Василий Никитич, выходя на дорогу и отряхиваясь. — Только поморозимся… Вот что, Никанор: залезай в машину к ребятам, укройся тулупом и спи. А мы с девушкой дойдем пешком и людей сюда отправим. Следовало бы ее оставить с детьми, да она местная, дорогу знает. Сколько до Таежного?

— Километра два, наверно, — сказала Тоня. — Но как в этакой каше дойдешь?

— Дойдем, коли нужно.

Василий Никитич зашагал вперед.

Идти было невыносимо трудно. Тоня, напрягаясь, старалась не отставать от Круглова, а он, в своей тяжелой дохе, двигался быстро и все время маячил впереди нее. Ветер резал глаза, не давал дышать, и Тоня страстно, изо всех душевных сил желала одного: чтобы он не усилился. Она видела, что сейчас буран еще не дошел до той ярости, когда люди валятся и не могут подняться, как было с Татьяной Борисовной прошлой зимой.

С трудом передвигая увязающие в снегу ноги, Тоня шла оглушенная и ослепленная, низко держа голову. Она решила, что, как всегда в трудных случаях, нужно поставить перед собой какую-то, пусть небольшую, цель и только о ней думать. И цель она себе нашла — обогнать Василия Никитича. Ей, местной жительнице, подобает привести гостя в поселок.

После долгих напрасных попыток удалось воспользоваться короткой остановкой секретаря и вырваться вперед. Теперь она шла первой, изредка оглядываясь.

Ноги у нее закоченели и плохо гнулись, сильно болел лоб от крепких ударов ветра. Как она ни старалась пониже опустить платок, он сейчас же уползал назад.

В белесом безумии крутящегося снега перед ней вдруг вырос какой-то холм. Тоня, недоумевая, как мог возникнуть посередине дороги такой сугроб, приблизилась к нему и поняла, что это засыпанная снегом машина.

Что же это значит? Каким образом она опять очутилась около машины?.. Значит, весь мучительный путь был пройден напрасно? А где Василий Никитич?.. Его не видно, они потеряли друг друга…

В отчаянии Тоня опустилась на снег около машины. Здесь ветер не так пронизывал, и она, закрыв глаза, слушала его свист. Показалось, что стало теплее, и страх охватил ее: так и замерзнуть недолго.

«Сейчас… одну минутку отдохну и поднимусь…»

Блаженная дремота мягко подбиралась к Тоне. Уже показалось, что всю ее окутывают большим пушистым одеялом, когда над самым ухом сильный голос сказал:

— Эй, спать не годится! Вставай, девушка!

Тоня открыла глаза. Перед ней в самом деле колыхалось какое-то пушистое одеяло, и она не сразу поняла, что это доха Василия Никитича. Он стоял нагнувшись, защищая ее от ветра.

— Василий Никитич, машина… — слабо выговорила Тоня.

— Ну и что же?

— Мы опять к ней пришли!

— Опять? Что ты! Это машина не наша.

Он взял Тоню за руки и заставил подняться.

— Ты приободрись, милая. Мы уже от поселка в двух шагах. Слышишь, электростанция работает, собаки лают… А машина эта, верно, директорская… Тоже, значит, оставил, а сам пешком пошел.

Тоня снова поплелась за секретарем. Грудь и спину ломило. Ноги едва двигались, но она все явственнее слышала звуки селения.

«Еще… еще немножко», — подбадривала она себя.

Они уже шагали мимо заплотов, спящих домов. Тоня шла, не разбирая дороги, не думая о том, сколько еще нужно идти, и вдруг остановилась вздрогнув. В снежном вихре тускло светился круг: это были часы на здании приискового управления.

Тоня схватила Василия Никитича за рукав и молча показала ему на здание. Он понял и свернул с дороги к крыльцу.

«Дежурный-то, во всяком случае, там, — соображала Тоня. — Только чуть-чуть отогреться — и домой… А если дежурный уснул? Не достучишься…»

Но дверь оказалась незапертой. В коридоре было светло и чудесно натоплено. Тоня, вдохнув в себя теплый, с запахом застоявшегося табачного дыма воздух, опустилась на табурет около двери.

К ним бежали люди, неизвестно почему очутившиеся здесь в эту пору. Их окружили, тормошили, раздевали.

— Василий Никитич! Товарищ Круглов! — кричали секретарю со всех сторон.

— Доехал, батюшка! Или дошел? А мы навстречу собрались, сейчас выходить хотели!..

— Да ну? — сказал секретарь, сбрасывая доху и растирая руки. — Как же узнали, что выехал? Наладили, значит, связь?

— Да-да, заработал телефон!

— Но вам, товарищи, все равно выходить придется: километрах в двух машина наша осталась, там двое ребят и шофер.

— А ну, пошли! Веревки у кого?

Мимо Тони прошагали парни с фонарями и кругами веревок. Мелькнули какие-то знакомые лица. Дверь захлопнулась, и за нею прозвучала команда:

— По веревке идти, ребята! Таштыпаев, ты, что ли, вперед встанешь?

— Братцы, а согреться нечем? — спросил Круглов.

Из своего кабинета уже спешил директор:

— Сюда, сюда, Василий Никитич! Сейчас и тебе и девушке согревающего хлебнуть дадим. Я сам час назад ввалился, чуть не замерз.

Тоня слышала все это, как сквозь вату. Кто-то снял с нее полушубок, платок, кто-то спрашивал:

— Не обморозилась? Руки как? Ноги?

— Ноги… да… — начала она. — А Надежда Георгиевна как?

До нее дошел голос дяди Егора Конюшкова:

— Лучше, лучше Надежде Георгиевне. И отец твой тут. Николай Сергеевич, здесь они! Здесь Тоня. Цела дочка!

Тоня привстала с коротким криком. Отцовские руки обхватили ее.

— Доченька! Тонюшка! — бормотал Николай Сергеевич, прижимая к себе Тоню, гладя ее по лицу жесткими теплыми руками.

Она поймала эту жилистую руку, прижалась к ней щекой и закрыла глаза.

— Николай Сергеевич, ноги не поморозила ли? Надо посмотреть. Потом нацелуетесь… Да вот пусть выпьет спирту глоток, — хлопотал дядя Егор.

Тоня хлебнула обжигающей прозрачной жидкости. Ее опять усадили, сняли валенки.

— Пустяки! Чуть-чуть прихватило, сейчас ототрем!

— Да не надо… я сама…

— Сиди, сиди, не мешай!

Отец опустился на колени и начал с силой растирать побелевшие пальцы Тони. Это было очень больно, но она, вскрикивая и морщась, все же улыбалась.

«Простил! Простил! — звучало в ее сердце. — Опять со мной, прежний, ласковый!»

Она вдруг высвободилась и тревожно спросила:

— Папа, проба на Лиственничке была, не знаешь?

— Была, дочка, была! При мне пробу брали.

— Ты на голец ходил? Зачем?

— Ну, мало ли… посмотреть, как там… — забормотал Николай Сергеевич.

— Да уж говори прямо, что сердце не выдержало! — подхватил дядя Егор.