«Почему это я всякое лыко начала в строку ставить? — удивлялась Тоня. — Он скажет что-нибудь не подумавши, а я неделю гадаю, к чему он это сказал. Глупо! А может быть, так всегда бывает, если любишь? Да не о себе сейчас нужно… Важно, чтобы Павлик учился. Если все пойдет, как сейчас, конечно он выдержит экзамены и аттестат получит. Только я-то уже уеду, буду далеко отсюда… Неужели не увижу его победы, не смогу участвовать в ней?»

Тут мысли Тони словно спотыкались о какой-то порог. Она заставляла себя порога не переступать. Пусть все решится, когда придет время.

А Павел не переставая думал о Тоне и пришел к выводу, что лучшая награда за ее заботы о нем будет не поминать никогда и ни при каких обстоятельствах о прежнем. Пусть видит в нем товарища, такого же, как Андрей, Петя и другие.

В день воскресника Заварухин, поджидая Маврина, снова перебрал в уме все, что произошло. Те соображения и мысли, которыми он жил последнее время, оказались опрокинутыми. Он вновь путался и терялся, но чувствовал всем существом, что начинается другая жизнь, что вокруг него потеплело.

«Буду учиться!» Эти слова заставляли его непроизвольно улыбаться и снова переживать вину перед товарищами.

Услышав, как переговариваются на улице две женщины, несущие воду, — одна визгливым старушечьим, другая густым певучим голосом, — он вспомнил разговор между солдаткой Петровой и теткой Матреной Филимоновой. Разговор этот он и Тоня услыхали весною, когда кончали восьмой класс.

Был вечер, ребята возвращались с огородов. Они с Тоней присели на лавочку…

«Скажи на милость! — рассуждала Петрова. — Малый-то таштыпаевский бывало норовил в чужом огороде пошарить, а нынче пришел с двумя мальчонками помоложе да все гряды мне и вскопал!»

«Дак ведь, дорогая, — тянула нараспев баба-штейгер, — в комсомольский возраст взошел! И в школе нынче учат людям помогать. Директор Надежда Егоровна крепко на том стоит».

«Разве можно лучше похвалить школу, чем эта старуха? — сказала тогда Тоня. — Слышал: «школа учит людям помогать!»

«Когда я подумаю, что не одна наша школа этому учит, а все, сколько их у нас есть, мне так весело становится, таким гордым я делаюсь, что запеть хочется!» — отозвался Павел.

«Я понимаю… Это как у Маяковского: «Читайте, завидуйте…» Да?»

«Да, да! Вот смотрите: я учусь в лучшей школе мира — в школе, которая учит помогать людям, любить друзей, не щадить врагов и… не знаю, как дальше, я ведь стихов не пишу. Там хорошие должны быть слова. Хоть мы с тобой и не поэты, а сочиним когда-нибудь такую песню».

Песню не сочинили, потому что не умели и двух строчек срифмовать, но она звучала в них, и это было главное. Она усиливала радость, когда что-нибудь удавалось, и утешала, когда бывало трудно.

Вот эту-то песню он, видно, забыл, потерял… А если бы помнил, легче бы переносил свою беду. Разве его родная школа, товарищи изменились? Нет, все осталось прежним. Только раньше он сам помогал людям, теперь ему помогут, и эту помощь принять не стыдно, не зазорно…

Он дружески встретил пришедшего Маврина и спросил, почему тот не на воскреснике.

— А я с ночной смены… Выспался, потом все-таки зашел туда, поработал немного.

— Кто из наших там?

— Все, — отвечал Санька: — Андрюша с товарищами, девчата, Антонина Николаевна тоже.

— Ну садись, читай вслух условие задачи…

А на воскреснике продолжалась работа.

— Разгребайте, девушки, хорошенько, — учил дочь и Маню Николай Сергеевич. — Загрузка у вас неравномерная: то быстро парнишки песок подвезут, то медленней. В головке бутары может затор образоваться. А при заторе больше золота уйдет в хвост. Оно здесь, в отвалах, мелкое, пловучее.

— А вот вы из забоя породу подаете на промывательный прибор — там тоже заторы бывают? — спросила Маня.

— Там породу транспортер подает, он с одной скоростью двигается, загрузка-то равномерней.

Николай Сергеевич ушел, и девушки, почти не разговаривая, проработали до шести часов.

Вода стала поступать тише, и сердитый мастер Дровянников с дядей Егором пришли снимать металл с промывательного прибора. Для этого были подняты и отмыты уложенные в шлюзе трафаретки. Лежащие под трафаретками ворсистые маты тоже тщательно прополаскивали.

Теперь в шлюзе бутары остался тяжелый осадок — серый шлих. В серовато-черных каменных осколках поблескивали редкие желтоватые крупинки.

— Глянь-ка, и здесь золотинки с кварцем попадаются, — сказал дядя Егор Дровянникову.

— Девушкам рассказывай, а я слыхал, — угрюмо ответил мастер.

— А нам нечего и рассказывать! Мы знаем, что это такое, — задорно отозвалась Тоня, не любившая мастера за неприветливость и грубость.

— Что же это такое?

— Остатки кварцевой жилы. Когда-то она тут пролегала, потом разрушилась, и россыпь образовалась.

— То-то и оно! — наставительно сказал мастер дяде Егору. — Девчонка несмышленая, и то понимает. Была жила когда-то. Понимаешь? Бы-ла! А вы, старики, все воображаете, что она цела и обнаружится. Эх вы, мечтатели! — прибавил он презрительно.

— Отчего же не помечтать? — не обидевшись, сказал старый Конюшков. — Бывает и так, что не все коренное месторождение разрушается, часть-то остается.

— Тьфу! Толкуй с тобой! — сплюнул мастер. — Давай рукав! — крикнул он мальчишке-подручному.

Сильная струя воды смыла все, что осталось в шлюзе. Дядя Егор лопаточкой собрал шлих в ендовки — открытые железные ящики, похожие на корыта.

— Ну, можете шабашить, девчата, — проворчал Дровянников.

— Ты идешь, Тося? — спросила Заморозова.

— Иди, я дядю Егора к вашгерду провожу.

К доводному вашгерду — короткому широкому шлюзу — со всех сторон подходили съемщики с ендовками. Дядя Егор ласково отстранил стоявшую у головной части шлюза бледную маленькую девушку:

— Ну-ка, Зина, дай мне стариной тряхнуть, старательство вспомнить.

Тоне хотелось поговорить с Зиной, которую она запомнила после беседы о литературе в молодежном бараке, но, глядя на работу дяди Егора, она забыла о ней. В руках Конюшкова деревянный гребок с короткой ручкой двигался неуловимо быстро. Старик, не допуская шлих к концу шлюза, все время возвращал его к головке вашгерда. Гребок так и плясал в умелых стариковских руках.

Тоня забыла о времени и очнулась, когда отец дотронулся до ее плеча.

— Сейчас, сейчас, папа!

Дядя Егор уже уменьшил поток воды и разравнивал шлих.

Тоня рассказала отцу про воркотню Дровянникова.

— Чего он к дяде Егору вяжется?

— А это все то же, из-за чего я с Михаилом Максимовичем разошелся.

— Я помню, и ты не раз поминал, что попадаются золотники с кварцем.

— То-то, что попадаются. Как будто это показатель, что россыпи идут от кварцевой жилы… Да ведь бывает и так, что обманут эти кварцевые осколочки. Инженер на то и напирает. Вот прииск Веселый на Олёкме на эти признаки крепко надеялся. Люди мечтали, что богатую жилу найдут, ан нет! Шестой десяток лет там работают. Россыпь и россыпь, так она и идет, а жилы никакой не объявилось, хоть и искали.

— А у нас тоже ищут?

— Как не искать — ищут! — усмехнулся дядя Егор. — А мы с Николаем Сергеевичем по-стариковски думаем свое. Чем повсюду искать, деньги на разведку тратить — пощупать бы Лиственничку.

— Ну, а с директором об этом ты так и не говорил?

— Не выдержал, сказал как-то в удобную минутку. Был он у нас в шахте…

— Ну, и что же?

— Бодро так ко мне обернулся: «Думаем об этом, товарищ Кулагин, думаем»… Что — то больно долго думают, а дело ни с места.

После доводки на вашгерде шлих превратился из серого в черный. Это были мелкие частицы магнитного железняка, в которых отчетливо выделялись золотинки.

— Добро! — сказал Николай Сергеевич. — Повидалась со своим золотом? А теперь прощайся с ним. Сейчас его просушат, магнитом уберут железняк и понесут сдавать… А в тебе, однако, горняцкая кровь-то заговорила! Работала ты сегодня с огоньком.

— Да, знаешь, слышать разговоры о золоте — совсем не то, что намыть его своими руками. Я, кажется, завтра бы опять работать вышла!