Он посмотрел на Тоню, на затихшего Николая Сергеевича, который, покончив с грибами, лег в траву и прикрыл лицо кепкой.

— Ну, твой старик, видать, спать собрался. А я пойду поброжу еще. Вы меня не ждите.

Тоня долго выкапывала ножичком саранковый корень, пожевала его и легла, положив руку под голову и глядя в густую синеву летнего неба. Порою, переводя глаза в сторону, можно было видеть дрожание раскаленного воздуха, что струится от земли, неподвижные подсвечники иван-чая и подчас захватить врасплох крупную земляничину, неосторожно выглянувшую из травяного прикрытия. Лень протянуть руку и сорвать ее. Переглядываешься, переглядываешься с ягодой — и вдруг потеряешь. Тогда не нужно досадовать и беспокойно осматриваться. Приловчись занять прежнее положение и затихни. Выжидательный взгляд непременно выманит земляничку, и она, румяная, опять усмехнется тебе.

Тишина лесная тихонько прокралась к Тоне, села у ее изголовья и, перебирая волосы, осторожно, как самый пугливый ветерок, старалась навеять сон. Но Тоня не засыпала, думала о своем.

Поговорить с Павлом, как ей хотелось, не удалось и навряд ли удастся. Своим обращением, не дружеским даже, нет — приятельским, он как бы зачеркивал все, что было.

А что было-то? Если рассказать кому или описать в книге, так и выйдет, что ничего — ничегошеньки не было!

Тоня даже приподнялась на локте, но тишина ласково уложила ее опять.

Да нет, было, было! Разве она не знает? Если бы спросили в то время Павла, кто ему дороже всех на свете, конечно, он сказал бы: «Тоня». Это теперь он отвык, решил покончить с детскими глупостями…

А может быть, он встретил какую-то замечательную девушку и думает только о ней? Она очень сердитая и капризная, эта девушка. Имя у нее какое-нибудь суровое, гордое, например Рогнеда, а сокращенно ее зовут Гнедка, как орсовскую конягу.

Тоня фыркнула: придет же такая чушь в голову!

От березы ложилась легкая играющая тень. Внизу увертливая Серебрянка убегала на восток, ловко обходя каменные глыбы у берегов. А вокруг шевелилось разнотравье. Пригорок был еще не кошен.

— Хорошо, Павлик? — спросила Тоня.

— Дядя Николай уснул? — ответил Павел вопросом.

— Спит. Опьянел от воздуха. Ему ведь редко приходится в тайге бывать.

— Я сам как пьяный.

Павел сорвал высокую травинку с пышной метелкой и водил ею по лицу. Лиловая пыльца, осыпаясь, оставляла след на его побледневших щеках.

— Напрасно ты привела меня сюда, — с тоской сказал он.

— Почему напрасно?

— Так… уж больно хорошо. Ветер… чувствую, как солнце играет… трава колышется…

Он развел руки в стороны и провел ладонями по волнующимся верхушкам трав. Тоне вспомнилось, как ей захотелось погладить белые ромашки в день приезда Павлика.

— И воздух… воздух свой, — бормотал Павел как во сне. — Нигде такого легкого воздуха нет, как у нас…

Издали донеслись крики и хохот. Толпа ребятишек на противоположном берегу спускалась к реке. Один из мальчиков держал на цепочке странную, мохнатую и неуклюжую собаку. Ребята были далеко, Тоня никак не могла рассмотреть, что там происходит.

Несколько мальчиков бросились в реку. Потревоженная вода заискрилась сильнее. Блистающие брызги полетели вверх. Зверь, которого Тоня приняла за собаку, потоптавшись на берегу, полез в воду. Мальчики хохотали. Тоня тоже засмеялась.

— Что там такое? — спросил Павел.

— Ионова медвежонка купают.

— Вот как! У него медведь есть?

— Да какой забавный! Маленький еще. Ребята рассказывали — он любит сидеть на лавке у окна. Как знакомого мальчишку увидит — лапой в стекло стучит… Купаться ходит. Первый раз испугался — много воды увидел… Убежал со всех ног к Ионихе в избу…

Они долго молчали. Павел как-то странно притих, словно, затаив дыхание, ждал, что скажет Тоня.

— Развеселись, Павлик, — начала она. — Не надо грустить сегодня. Ну, расскажи мне, что тебя заботит?

Как ей хотелось в эту минуту, чтобы Павел ответил: «Эх, Тоня, учиться мне хочется! Кабы ребята помогли!»

Но Павел, стряхнув с себя напряженное ожидание, заговорил совсем о другом:

— Заботит меня то, что много времени вы все на меня тратите. Я не раз говорил об этом, а вы — свое. Ты не сердись, я ваше доброе отношение ценю, а только напрасно…

— Почему напрасно?

— Я ведь вас зна-аю, — протянул Павел. — Наверно, собирались, советовались, как помочь, развлечь… Все мне понятно…

Лицо его стало таким грустным, что Тоня подумала: наверно, представил себе собрание, ребят — взволнованных, оживленных… вспомнил, как сам бывало председательствовал…

— А если и так, Павлик? — сказала она твердо, не давая себе расчувствоваться. — Будем говорить начистоту. Ты бы иначе себя вел, если бы не с тобой, а с Андреем Моховым так случилось?

— Так же, наверно, — тихо согласился Павел.

— В том-то и дело! А держишь себя, словно мы чужие…

— Да не чужие, Тоня! Что ты! Свои! Вот, как эта рука моя, свои!

Он так горячо сказал эти слова, что Тоня обрадовалась.

— Вот и хорошо!

— Свои, да! — перебил он. — Но все-таки разговариваю я с вами, как через реку. Издали. Другие вы люди. Не такие, как я.

— Какие же мы другие? — обиделась Тоня.

— Зрячие! — громким топотом ответил Павел.

Тоне стало страшно, и она, путаясь, заговорила:

— Послушай… Я понимаю, тебя от нас отдаляет это. Но все пройдет, уверяю тебя. Только жизнь наладить надо… Работа теперь есть, учиться нужно. Мы хотим, чтобы ты кончил школу.

— Ребята! — с мольбой заговорил Павел, как будто перед ним была не одна Тоня, а все товарищи. — Я прошу вас, душевно прошу… не надо ничего. Не смогу я. Какой труд надо на себя принять, чтобы каждый день ко мне бегать, читать, заниматься… Я знаю, ты на это способна, да и другие тоже… Только вы ведь потом уедете — и все забудется, а я с чужими людьми вовсе не смогу…

— Чужих здесь нет! — отрезала жестко Тоня. — Где это — чужие? На прииске, в школе, в колхозе? Стыдился бы говорить! Ты сам чужим хочешь стать, это верно. А к тебе все попрежнему относятся, как к своему.

— Да-а? — иронически-ласково протянул Павел. — То-то ты с папашей пришла. Раньше, кажется, мы нередко наедине встречались. А нынче побоялась соскучиться, так отца для компании прихватила… Конечно, со мною веселого мало! — Он с сердцем отбросил прочь травинку. — Или опасалась, что я школьные годы вспомню? Как дружили, как друг без друга дышать не могли? Не бойся, вспоминать не стану! Знаю, что ни к чему!

— А я и не ждала от тебя никаких воспоминаний, — стараясь говорить спокойно, ответила Тоня. Сердце ее так сильно билось, что она боялась, как бы Павел не услышал. — Оправдываться, объяснять, почему со мной отец, не буду. Это частность, к главному не относится. Главное вот что: товарищ товарищу не только помогать должен, но и принимать помощь просто, без фокусов. Мы все это знаем. И ты знаешь. Так нас учили и воспитывали. И тебя тоже. Учти это.

Закусив губы и склонив пылающее лицо в траву, она совсем по-детски, чуть слышно прошептала слова, которые с младенчества часто слышала от взрослых:

— Не при царском режиме, кажется, живем, а при советской власти.

Сама Тоня не совсем ясно представляла себе, как люди жили при царском режиме. Она изучала этот период русской истории в школе, читала о нем в книгах, но живого ощущения того времени у нее не было. Однако сейчас, с запинкой выговорив эти слова, она почувствовала, что в них заключено все, что ей хотелось сказать Павлу.

А он услышал ее шопот, и лицо его стало растерянным, губы порывисто шевельнулись, но Тоня ничего не заметила, и Павел смолчал.

На противоположном берегу стало тихо. Мальчики, досыта накричавшись и захолодав от студеной воды, уходили. Медвежонок трусил возле своего вожака, любопытно поглядывая по сторонам. Пышная шуба его потемнела после купанья.

Солнце передвинулось. Тень от березы густой сеткой накрывала теперь Павла, а Тоня оказалась вся на свету, золотившем ее волосы. Оба молчали.