Первой закончила сочинение Нина Дубинская. Внимательно перечитав написанное, она вложила черновик и беловик в обложку и подала Новиковой. При этом Нина шумно вздохнула, и выражение лица у нее было блаженное и растерянное.

Едва Дубинская вышла из класса, Татьяна Борисовна, торопясь, развернула ее сочинение и придвинулась к Сабуровой. Их головы низко склонились над работой, и легкие седые волосы старой учительницы коснулись черных прядей молодой.

Нина писала о пьесе Чехова, писала основательно, безукоризненно грамотно, со множеством цитат.

Обе учительницы обменялись удовлетворенным взглядом, и Надежда Георгиевна вышла в коридор.

К ней мгновенно кинулась стоявшая у двери Нина:

— Вы прочитали? Скажите, как? Скажите, Надежда Георгиевна!

— Ничего я тебе, дружок, сейчас не скажу, и ты это сама знаешь. Иди-ка домой, отдохни.

Огорченная Нина медленно отошла к окну, явно не собираясь уходить.

К двум часам все сочинения были поданы. Дольше всех задержалась Маня Заморозова, которой пришлось начинать работу сначала. Выйдя из класса, Маня была удивлена и обрадована: никто не ушел, все товарищи ждали ее.

Наконец выпускники разошлись, и педагоги отправились в столовую пить чай. Татьяна Борисовна, роняя ложку, рассыпая сахар, не переставала спрашивать:

— Ну как, в общем? Нет, Надежда Георгиевна, вы серьезно считаете, что они прилично написали?

Глаза у нее блестели, она хмурилась и улыбалась одновременно и завтракала с такой поспешностью, что Александр Матвеевич, заглянувший в столовую, сказал:

— Ого! Оказывается, экзамен — лучшее средство для повышения аппетита.

После короткого отдыха экзаменаторы расположились в учительской. По первому, беглому впечатлению, сочинения у всех были хорошие. Теперь началась тщательная проверка их со стороны стиля, композиции, орфографии и знания материала.

Работы проверялись, как они лежали: по порядку. Новиковой и Сабуровой не терпелось поскорее познакомиться с сочинением Пасынкова, узнать, не повлиял ли длительный пропуск на его занятия.

— Прекрасно написал Ваня, — сказала Надежда Георгиевна, прочитав вслух сочинение. — Как вы находите, товарищи?

— Хорошо, очень хорошо! — с жаром воскликнула Татьяна Борисовна. — И тему выбрал: «Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы»… Мне кажется, это так подходит к Ване! Удивительно он глубокий и светлый какой-то юноша.

— Верно вы его определили, — сказал довольный Петр Петрович.

— Значит, ставим Пасынкову пятерку? — спросила Сабурова. — Возражений нет?

Она внимательно посмотрела на методистку.

Гостья только что оспаривала пятерки, поставленные Кагановой и Дубинской, но к сочинениям обеих девушек нельзя было придраться, и она уступила, однако сидела недовольная.

— Что касается Пасынкова, я не возражаю, — сухо сказала она, отвечая на взгляд Надежды Георгиевны.

— Вот и прекрасно! Это тем более приятно, что у него был большой пропуск в последней четверти. Он почти два месяца не посещал школу.

— Как! — всколыхнулась методистка. — Ученик столько времени проболел, и вы ставите ему пять за работу на аттестат зрелости?

— Почему же не поставить, если он заслуживает? — улыбнулась Сабурова.

— А если ему и по другим предметам поставят пятерки и он получит медаль?

— Ну и что же? Останется только радоваться за него.

— Что вы! Его пропуск, да и длительная болезнь могут сказаться потом, в вузе… Он начнет отставать, и школу обвинят в легкомысленной раздаче медалей.

— Пасынков не подведет, — спокойно ответила Сабурова. — Он прекрасно учился в нашей школе все десять лет. Ученик основательный, вдумчивый.

— Вы наверное знаете, что он был болен?

— Конечно! — удивленно ответила Надежда Георгиевна. — Это вся школа знает. И педагоги и ребята постоянно бывали у Пасынковых.

Последние слова Сабурова сказала громче обычного, и Татьяна Борисовна поняла, что директор сердится.

— Ну как бы там ни было, а я считаю невозможным ставить пятерку. Удивляюсь, что вы допустили его к экзаменам, не согласовав этот вопрос с областью. Что у него в году?

— По русскому языку и литературе сплошное пять.

— И все-таки больше четверки ему ставить нельзя. То, что вы делаете, — типичный либерализм.

— Если то, что мы входим в положение безупречного ученика — либерализм, то не бюрократизм ли то, что вы говорите? Я ставлю вопрос на голосование. Кто за пятерку Пасынкову?

Все преподаватели подняли руку. Федор Семенович несколько мгновений колебался и уже спрятал было руку под стол, но потом поднял ее и твердо выдержал укоризненный взгляд методистки.

— Дело ваше, но я остаюсь при особом мнении и доведу его до сведения облоно.

— Пожалуйста.

Некоторое время работали в молчании. Но затем неприятное впечатление от столкновения с методисткой сгладилось, и Сабурова снова начала оживленно переговариваться с Новиковой и Петром Петровичем.

Только в двенадцатом часу Надежда Георгиевна наконец положила перо и сказала:

— Всё, товарищи! Ну, Таня, поздравляю. Как видишь, я была права: две тройки есть, но Заморозова, за которую ты боялась, написала на четверку. Я считаю, что результат очень хороший.

— Вы слышите? — обратилась сияющая Татьяна Борисовна к завучу.

— Слышу, вижу и не удивляюсь. Великолепный класс… Об учительнице я уж и не говорю. Исключительно опытный, выдержанный и спокойный человек, — ответил Петр Петрович.

Все засмеялись его шутке. Новикова, краснея, исподлобья глядела на завуча.

А десятиклассники, разойдясь по домам, не знали, что с собой делать. Трудно было успокоиться. Руки и ноги гудели от неулегшегося возбуждения.

Тоня кое-как дожила до девяти часов и, чувствуя, что дома усидеть невозможно, вышла на улицу. Не пройдя и нескольких шагов, она встретила Нину Дубинскую.

— Ты куда?

— К тебе. Пройдемся немножко?

— Давай. Только за Женей зайдем.

Женя с отцом сидели на крылечке под черемухой.

— Девочки, как хорошо, что вы пришли! Идите сюда! — обрадовалась она.

Подруги поздоровались с Михаилом Максимовичем и пристроились на ступеньках.

Медленно сходили сумерки. На бледном небе со стороны гор расплывались светломалиновые полосы, точно кто-то наспех, пробуя краску, прошелся там мягкой, широкой кистью. Белые, как рисовые зерна, звездочки черемухи, собранные в тугие гроздья, свешивались над крыльцом.

— Я все сначала рассказываю папе, наверно уже в двадцатый раз, — сказала Женя. — А сама думаю: «Хоть бы пришел кто-нибудь!» Я, девочки, сейчас без вас просто жить не могу. Почему-то так всех залюбила… — Она прижалась щекой к Тониному плечу и ласково глянула на подруг. — Почему это, Тосенька?

— Наверно, перед разлукой, — ответила Тоня. — Я сама удивляюсь, до чего мне все милы и нужны.

— И я так, — отозвалась Нина. — Смотрю на наших мальчиков и думаю: «Какие у нас ребята умные, хорошие, красивые! А девушки просто одна лучше другой…»

Все засмеялись. Только Михаил Максимович печально и внимательно глядел на подруг.

Женя несколько раз провела рукой по лбу отца, словно стирая набежавшие морщины.

— Вы ведь чудесное время переживаете, друзья, — сказал Каганов, ловя на лету руку дочери. — Весна, экзамены, бессонные ночи, дружба… Прекрасно все это и только один раз в жизни дается человеку.

— Почему, папа, один раз? Разве потом друзья станут хуже?

— Сами вы другими станете. Будете, конечно, испытывать подобные чувства в общей работе, в минуты увлечения делом, когда коллектив бывает особенно спаян… Но нынче вы впервые сознаете серьезную ответственность, выходите в жизнь. Потому так и прекрасна для вас эта весна… Кажется, кто-то еще идет к нам, — прервал себя Михаил Максимович всматриваясь.

Подошла целая компания: Рогальский, Мохов, Соколов, Лиза, Маня Заморозова и Петр Таштыпаев.

— Здравствуйте! Давно не видались! — крикнула Лиза. — Я к тебе, Антонина, а тебя нет! Ну где же еще искать, как не у Жени!