В такие минуты хочется, чтобы возле тебя был какой-то внимательный и не шумный человек. Он может идти рядом и молчать, но молчит он так, что ты знаешь: не о своих делах он думает, а о тебе. Он слушает и понимает тебя, полон интереса и сочувствия. Толя Соколов такой…

«Был такой…» — поправила себя Тоня.

Хотя ее отношения с Анатолием уже давно были далекими, но ей казалось, что стоит ласково поговорить с ним, позвать с собой, и он станет прежним. Однако что — то мешало выполнить это намерение. Тоня сама не сумела бы определить, что именно, — может быть, короткий разговор с Зинаидой Андреевной.

Пожалуй, все-таки нужно заговорить с ним. Сам он не подойдет, чувствует себя виноватым… Надо показать, что она не сердится…

Она невольно начала искать глазами Анатолия и сразу нашла. Соколов смотрел в ее сторону, держа в руках Женину шубку.

Тоня отвернулась, вышла из клуба, нырнула в темень и вот теперь неизвестно зачем стоит здесь на мостике.

Как рад был бы Павлик, увидев вместо прежнего Маврина этого подтянутого, вежливого парня! Никогда он его не увидит…

А Анатолий? Каким хорошим другом он казался и стал совсем чужим. Один Павлик был верный и сильный. Настоящий! И вот его нет нигде на целом свете!..

Глубоко вздохнув, она выпрямилась, и снова до ее слуха донеслось невнятное бормотанье. Громкие голоса и смех смолкли, и, наверно, уже давно… Добрые люди разошлись по домам. Но кто же эти неугомонные, что не могут расстаться? Чей нескончаемый рассказ тянется так долго? А может быть, это и не людской разговор? Бормотанье то стихает, то усиливается и вдруг прерывается тихим всхлипом. Или это всплеск смеха?

Что это? Кто это?

Тоня прислушивалась недоумевая, в какой-то непонятной тревоге.

И позади, за мостом, послышались голоса, как будто даже знакомые… Переговаривались двое мужчин.

Тоня обернулась, и дерзкий свет маленького фонарика ударил ей в глаза. На мостик ступил ее отец. За ним шел старый рабочий — дядя Егор Конюшков.

— Э! Кто это тут? Дочка? Ты что здесь делаешь?

— Стою… Тебя поджидаю… — улыбнулась Тоня.

— И распрекрасно! В клубе, поди, была? А мы с производственного совещания. Ну, пошли домой.

— Постой, Николай Сергеевич… — Дядя Егор поднял палец и сказал шопотом: — Слышишь? Пошло…

— Ну? — Отец прислушался, склонив голову набок. — Явственно! — сказал он обрадованно и мягко. — Ишь, забирает… То-то дочка моя одна на мосту стоит, слушает.

В тихих голосах, в улыбках отца и дяди Егора была та же настороженность, что в мягком воздухе и густой черноте ночи. До Тони дошло какое-то особое настроение стариков, и она с беспокойством спросила:

— Да что это такое, папа?

— Вот на! Слышишь звон, да не знаешь, где он! Зиминка проснулась, вода подо льдом журчит.

— Весна к нам пробивается, — серьезно сказал дядя Егор.

Весна! Как же Тоня не расслышала в бульканье и воркованье водяных струек ее тихий смешок? Она уже родилась, барахтается в снежных пеленах, шумит и бесчинствует, ищет выхода — и найдет его и завладеет землей, жаркая и жадная сибирская весна!

Тоня шла домой и радовалась, что присутствовала при рождении весны. Другие люди через несколько недель увидят уже явные признаки ее прихода, заметят весну буйным подростком, а им троим удалось нынче постоять у самой ее колыбели.

От этих мыслей грусть Тони смягчилась, и она стала прислушиваться к негромкому разговору отца с дядей Егором… Несколько раз с раздражением в голосе отец помянул Михаила Максимовича Каганова.

— Верно, я его высоко ставлю, — говорил Николай Сергеевич. — Что говорить, умный человек, и образованием не обижен, и политику нашу всю насквозь постиг, а тут нерешительность проявляет… Не хочет понимать.

— Он привык считать, что выработана Лиственничка. Ведь все так думают.

— Не все. Вот мы с тобой думаем иначе, Егор Иванович. Старикам всегда чудно казалось: на богатом золоте шахта шла, и вдруг хозяин заявляет — жила выклинилась. Да сразу как-то, внезапно… Может, у Петрицкого свои цели были.

— Да ведь так не только Петрицкий решил… Помнишь, году, никак, в тридцать пятом хотели поднимать Лиственничку? Приезжала комиссия и подтвердила, что шахта выработана.

— Та комиссия нам теперь не указ. Из людей, что в нее входили, никого на месте не осталось, все сняты. Да инженер и не говорит, что там нет ничего, а твердит: «Подумать нужно, проверить, такие дела сразу не делаются».

— Руководство ведь тоже боится зря государственные деньги потратить. С них спросят.

— Почему зря? В нашем деле без производственного риска не обойдешься, — настаивал Николай Сергеевич. — Слыхал, поди, что на Шараминском прииске случилось? Там тоже пробойка ложной почвы не была предусмотрена планом. А ведь на глубине двенадцати метров нашли второй пласт с высоким содержанием золота. Вот уж пять лет, как этот пласт разрабатывают: сколько тонн он дал! И еще даст немало. А не рискнули бы тогда — отработанный разрез хоть закрывай.

— Это верно… — в раздумье промолвил дядя Егор.

— То-то. Без риска нельзя.

Николай Сергеевич разгорячился и, говоря, размахивал руками. Свет фонарика плясал по сугробам и по заборам. Тоня взяла фонарь у отца. Она привыкла к тому, что Николай Сергеевич всегда на кого-нибудь нападает, всегда ему кажется, что начальство недостаточно интересуется делом. Однажды, когда ей было семь лет, Тоня очень насмешила мать, ответив на вопрос Павлика: «Что это дядя Николай нынче такой сердитый?» — «А как же, за производство болеет». Это в семье вошло в поговорку. Но так как отец часто «болел» по пустякам и его затруднения на другой же день разрешались благополучно, Тоня не слишком задумывалась об отцовских тревогах.

Сегодня, вспоминая недавнюю встречу с молодыми горняками, когда они так пылко и дельно говорили о приисковых делах, она внимательно прислушивалась к словам отца.

— Да-а, золотишко… — обронил дядя Егор. — Ведь скажи на милость — много ли лет прошло, а взгляд на золото как есть другой стал!

— Почему другой? — спросила Тоня. — Меньше стали ценить золото?

— Цена ему всегда высокая, — ответил старик, — и прежде ценили и теперь. А только нынче уже, кажется, все понимают, что золото — металл государственный. Прежде ведь считали — оно ничье. Лежит в земле — кто взял, тому и счастье. Золото брать не зазорно. Ведь что делали! Ты помнишь, Николай Сергеевич? В каблуках уносили.

— Как это — в каблуках? — переспросила Тоня.

— Каблуки в сапогах выдолбленные были… Специальный сапожник такие шил. Запрячут туда золото и выносят спокойно. А то фонарики с двойным дном…

— Как же! — оживился отец. — У всякого свой фонарик. Каждый стремился завести. Рудничная-то лампа слаба была…

— Да что! В бородах золото уносили. Закатают кусочек в волосы — его и не видно. Для того и бороды у всех были дремучие… Ну, я дошел. Приятных снов…

Дядя Егор простился со спутниками и сразу пропал во тьме.

Тоня взяла отца под руку:

— Все не ладишь с Михаилом Максимовичем, папа?

— Не стал ладить, дочка… Ведь скажи, какая дружба была! И жалко человека. После несчастья своего никак не оправится… И досада на него берет. Из-за старой шахты, из-за Лиственнички, разлад у нас пошел. Золото там чистое, богатое было. Не может быть, чтобы всё выбрали… Большая охота у меня Лиственничку пощупать.

— А другие рабочие что говорят?

— Из стариков многие со мной согласны. Да и дядя Егор… Хоть из осторожности возражает, но сам о том же задумывается. А я-то уверен, что прав, Тоня. Нынче всюду люди добиваются, чтобы получше работать, чтобы поднять хозяйство… Что же мы-то? Какой подарок государству был бы… Эх!..

Николай Сергеевич говорил с горячностью и болью. Тоня поняла, что это не его постоянное, подчас излишне суетливое и напрасное беспокойство о деле, а глубокая убежденность в своей правоте.

— Не горюй, папа, — сердечно сказала она. — Надо бы нам, комсомольцам, в этом деле разобраться, да время сейчас у нас трудное. Вот погоди, сдадим экзамены — может, удастся помочь…