Прохожу мимо кафе с большой террасой: кое-где на зеркальных витринах стерты отдельные буквы, а вот рисунки в стиле Trompe-l’eil, на террасе обычные для таких кафе плетеные стулья, на многих — посетители. За одним столиком собралась, наверное, целая семья. В проходе стоят два одноногих ветерана войны, у одного забавный белый пудель с закрученным как у поросенка хвостиком. В зеркале витрины, за спинами ветеранов, отражается ожидающая на другой стороне улицы клиентов девица: общий фон, как у театрального режиссера.
Клошары лежат на решетках вентиляционного люка метро, напоминая уставших уличных борцов. Среди них обнаруживаю известные мне типажи — актеры огромного открытого театра — продавец воздушных шариков, с явным удовольствием надувши несколько презервативов, разместил их среди ярких шариков на деревянной палке, где они, вместо того, чтобы взмыть на ниточке вверх, устало свисают вниз. Недалеко от него «работает» человек, которого я называю «побитая собака». Оборванец с дрессированной собачкой, оба — человек — словно зверь — специалисты по притворству в исполнении умильных сцен, что могли бы заставить плакать, кого угодно и сделать неплохой сбор. Наверное, этот совершенно здоровый парень может прекрасно изображать безногого калеку, «cul-de-jatte», сидя на голенях, а колени выставляя публике в качестве «обрубков». Его пес бросается к нему, как только недалеко появляется прохожий и скулит так протяжно, словно это последняя минута жизни и его и его хозяина. На расстоянии метра перед этой парочкой лежит шапка для сбора денег: значит, прохожему незачем приближаться к ним, иначе этот парень отгонит его камушками из лежащей рядом кучки щебня.
Мой Париж всегда представлялся мне одним гигантским пейзажем, по которому я мог бы бродить сутки напролет — по его бесконечным ущельям улиц, под белыми шатрами палаток уличных торговцев, маркизами кафетериев, по зеленым островам, по его холмам и по-деревенски тихим площадям. Словно под гипнозом вижу среди Монмартра виноградники, а в саду Palais Royal тихий полуденный час и в нем Сидони Габриель Колетт, что творила из добрых книг воздержанное чтиво, и Жан Кокто, а с ним его серенькая сиамская кошечка. И повсюду, куда ни глянь, спешащие любовные парочки или — в зависимости от времени дня — праздно шатающиеся прохожие. Отдыхающие на скамье среди ватаги детворы няни в парке Monceau или на краю парапета фонтана в Люксембургском дворике.
А однажды я обнаружил новый объект: то ли квартал имени героя-полковника Пьера Филиппа Данфер-Рошро, то ли просто квартал Menilmontant и он был наполнен только ему одному присущим очарованием.
Как часто я думал: как бедны те парижане, кто не знает свой город. К примеру, мадам Barrault, консьержка дома на Rue Toricelli, в котором отец Симоны имеет свою квартиру, едва ли бывала дальше своего квартала. Человек в футляре. Мадам Barrault! Может быть ей известно хоть что-нибудь Симоне? — пронзает меня внезапная мысль. Надо бы спросить ее, но только не сегодня.
Мой Париж! Мой — это самое сердце города: темные закоулки вблизи Сены, омываемый Сеной остров Ile Saint-Louis, вся местность у Зала Вин и Центрального Зала, просторные бульвары от площади Madeleine до площади Республики и идущие на север улицы и переулки. Или улицы от Place Saint-Germades-Pres ведущие к Сене: темные улицы в серой мгле, куда скрываются омнибусы….
Париж и серый цвет для меня это два понятия-синонимы. Никак не могу насытиться видом серых тонов фасадов домов на ведущих к Сене переулках — от черно-серых закопченных стен до ярко-белых гипсовых заплат — таинственных знаков на серых, осыпающихся стенах между остатков рекламных надписей.
Мой Париж, это, конечно же, серый канал Saint Martin, с его шлюзами и баржами на высокой воде, чинно проплывающими перед узкогрудыми, покрытыми коростой, как прокаженные, фасадами отелей. Это и треск льда на набережной в зимнее время. Зимний Париж — это печаль пустых улиц, невероятных в своей заброшенности и одиночестве, ночами плохо освещенных и абсолютно безлюдных….
На поверхности какой-то глухой стены читаю огромную надпись: PARIS SERA TOUJOURS PARIS. Кто оставил эту надпись? На рекламу не очень-то смахивает. Простое сообщение? Или направленная против оккупантов провокация? Подразумевает ли этот текст: терпеливо ждите? Или: оккупанты приходят и уходят, а Париж остается? Без лесов такую огромную надпись на стене не оставишь. Ночи не хватит на такую работу. Может быть, это название какого-нибудь спектакля? Но в таком жалком районе такая театральная реклама? — Бог знает!
Какая-то прямая как стрела улица буквально засасывает меня. Не могу с собой ничего поделать, лишь отдаюсь на волю этой будящей мой интерес к городу тяги. Двигаюсь безвольно по ущелью этой улицы. И то плетусь, едва переставляя ноги, то ускоряю шаг, а то даже марширую как на параде. А затем вновь лечу как на крыльях: скорее, скорее, скорее — сквозь день и сквозь ночь: как утлый челн, спешащий в тихую гавань.
Бросаю взгляд налево и сквозь ущелье боковой улицы отчетливо вижу Sacre-Ceur, своеобразный акрополь Парижа, вылепленный из глины неведомыми великанами на гигантском гончарном круге. В нем проводились выставки картин кроткого Piere Puvis de Chavannes.
Проезжаю немного на грохочущем трамвае и выхожу на Pigalle. Тут же попадаю в толпу подростков. Всей толпой они что-то протягивают. Это открытки, маленькие фигурки Эйфелевой башни, шелковые чулки, кожаные перчатки и даже шоколад. Один шепчет: «Kino pervers!». Посылаю их всех к черту, словно разгоняю непонятливых кудахчущих кур.
Да. На Pigalle и Place Blanche ничего не изменилось. Худенькие мальчики, накрашенные гомосексуалисты, перезрелые проститутки, расфуфыренные, словно цирковые лошади и самые печальные стриптиз-бары в мире. Дамы, со своей маленькой добродетелью все также стоят на своем старом месте.
Бульвар de Cliche, который словно веер охватывает холм Monmartre, и из этого веера разбегается множество боковых улочек, одни из которых поднимаются вверх, другие несутся вниз, в долину. Бульвар буквально кишит людьми. На этой стороне художники развернули выставки своих картин, разложив их на парусиновых чехлах, напротив, на углу у какого-то бистро, стоит молодая женщина, на правом, отставленном в сторону бедре, она держит ребенка, второго малыша прижимает к себе левой рукой. Женщина поет низким жалобным голосом. Какой-то подросток, видно, ее третий сын, дует в видавший виды саксофон, в который буквально надо вдувать мелодию, т. к. вместо звуковых клапанов у него лишь мембраны из шелковой бумаги. Паренек держит одну руку в кармане брюк и дергает едва заметной ниточкой крючок, свисающий, как мундштук из левого уголка рта, что по его замыслу должно придавать в целом комичный вид. При этом он так и стреляет глазами, замечая все вокруг, словно загнанный хорек. Девочка на руке женщины просительно тянет к прохожим левую ручку.
Немного дальше толпится довольно много людей: авария там что-ли? Подойдя ближе, слышу звук гитары и приглушенное многоголосое пение. Армия спасения? Приподнимаюсь на цыпочках и из-за голов впередистоящих вижу двух парней, которые, стоя посреди образовавшегося вокруг них круга, играют на гитаре и банджо. Третий продает листки нот. Стоящие вокруг подпевают и раскачиваются в такт песне. Трое друзей организовали настоящее предприятие. Их звонкий как монета успех в десять раз превышает доходы виденной мною матери с тремя детьми: люди хотят за свои деньги приобрести оптимизм, а не уныние.
Весь бульвар выглядит в такое светлое время дня жалостно-истощенным. Большинство рекламных щитов выцвели, фотографии обнаженных танцовщиц и акробатов на рекламных тумбах выгорели и покрыты пылью: никаких блесток, лишь грязь и дохлые мухи. Молоденькие проститутки стоят, напоминая необычные живые тюки одежды: на них одеты мужского покроя куртки, а в глубоких вырезах платьев — слюдяно-поблескивающие крестики.
Навстречу движется какой-то бомж: перевязанные бечевками ботинки, брюки с бахромой, руки глубоко засунуты в пузырящиеся карманы грязного пальто.
