Столб с указателями высится посреди перекрестка. Возможно ли найти из множества тактических знаков указатель военного госпиталя? Какая ерунда! У меня еще есть таблетки. Если проглотить немного больше, то, думаю, дела пойдут лучше.
Никогда прежде не встречал в Париже военный госпиталь. Я знаю только санитарную комнату в Gare de l’Est. Туда я как-то забрел однажды посреди ночи пешком — топал туда около получаса, так как метро больше не работало, а я боялся, что мог бы попасть в крупную неприятность в районе крытого рынка.
Не следует ли нам остановиться здесь, переночевать, Бартль хочет узнать от меня.
— Как Вы, с Вашей рукой-то…?
— Рвем отсюда как можно быстрее! И на этом точка! — даю Бартлю окончательный приказ.
Повозка, запряженная лошадьми, катит рысью вплотную к стенке набережной, где букинисты раньше выставляли свои зеленые ящики. Черная телега нагружена большими бочками.
Обнаруживаю бистро, возле которого на тротуаре стоят несколько стульев. Надо выпить! принимаю решение и направляю «кучера» почти вплотную к бордюрному камню. Так мне можно сидеть, не покидая кабины.
— Выходите, Бартль, и попытайтесь раздобыть что-нибудь выпить!
Мне видно как навстречу Бартлю медленно тащится официантка. Она, несмотря на немолодой возраст, еще не потеряла форму груди и виляет задом как молодая.
Бартль сразу же берет быка за рога и восхищенно цокает:
— О-ля-ля! — ему не видны злые взгляды хозяина заведения, который стоит на заднем плане между раздаточными колонками за барной стойкой.
Но вот хозяин покидает свою позицию и вразвалку подходит ко мне.
— Vous etes marins? — спрашивает он, подойдя ближе.
— Sans doute, monsieur!
Что за глупый вопрос? И почему этот человек признал в нас моряков, хотя на нас нет синей формы? Этот разговор почему-то мне совсем не по душе!
Как только Бартль приносит наполненный до краев стакан с красным вином, говорю:
— Живей, Бартль! Мне здесь не нравится…
— Но, господин обер-лейтенант…, — успеваю еще услышать, а затем у меня все чернеет перед глазами.
Когда кучер заводит свою колымагу, и мы трогаемся в путь, мне кажется, что моя голова сидит на шее совершенно свободно. Куда делось напряжение, остававшееся в мышцах затылка? Я ее совсем не чувствую и ноги тоже. Что должно означать такое состояние невесомости? Все же, это не был военный госпиталь! думаю как в полусне. Это был ужасный, покинутый всеми морг. Клятва господина Гиппократа — ее запихнули в страшную жопу. И туда же засунули все те тупые изречения, что вбивали нам в головы… Я должен немедленно справиться с этими страшными картинами и привести в порядок мысли! Но затем, внутренним взором вновь вижу пятнисто-черные от крови повязки на головах раненных. Руки и ноги в неестественном положении, будто у небрежно брошенных кукол-марионеток. И понимаю, что во многих из этих превращенных в кровавое месиво, изломанных тел уже давно нет, и не может быть никакой жизни. И, все же, несмотря на ужасные увечья, в палате было еще достаточно таких, кто пытался выжить и боролся до последнего дыхания.
Странно: Так точно я сумел увидеть сотни подробностей лишь за секундный взгляд — и внутренним слухом возвращаюсь к многочисленным жалобам, стонам и хрипам, звучавшим как од-но монотонное, глухое пение.
Никогда больше не смогу избавиться от этого страшного звука.
Упрекаю себя в том, что слишком быстро закрыл высокую, тяжелую дверь перед этими картинами из ада. Посмотреть бы подольше и точнее, как я приучен делать, а этого я и не сделал. Струсил? Перенервничал? Старый ужас перед видом крови и ран?
Теперь стыжусь этого.
Покрытая булыжником улица имеет по правой стороне ряд домов, слева же прямую, уходящую вдаль бесконечную железную решетку.
Проезжая мимо, кажется, что решетчатый забор выставлен слишком вертикально, словно при съемке фильма.
И тут вдруг слышу стрельбу — ружейный огонь. Приказываю остановиться и, цепляясь руками за скобы и выемки, выбираюсь из «ковчега».
За решеткой как в широком ущелье лежат железнодорожные пути: И там, словно черные сгустки, мчатся друг от друга люди! Новые выстрелы, крики.
Проклятье! Неужели снова влипли?!
Неужели мы опять оказались, как и всегда, в полном говне? Что за сцена разыгрывается теперь?
Пешеходы останавливаются рядом со мной и вглядываются через решетки в покрытое черной краской ущелье с серебряными поблескивающими рельсами на земле.
В решетке виднеется проход — идущая вниз лестница. Теперь некоторые фигуры снизу подбегают к лестнице, пытаясь забраться по ней: серые куртки, бритые головы. Вижу, как солдаты в стальных касках мчатся толпой, дурацкие противогазные сумки бьют их по задам, карабины в руках. Один останавливается и стреляет вертикально в воздух — и так же поступает еще один.
— Надо уносить задницы! — слышу голос Бартля. — Этот парень стреляет прямо в нас!
И сказав это, Бартль вопросительно смотрит на меня. Но что, скажите на милость, мы должны делать?
Снова стреляют.
Один падает на землю — он из тех людей, что стояли у решетки, в него попали.
Вижу совершенно близко искаженное страхом лицо и полный отчаяния голос:
— Aidez-moi! — проникает в меня.
Господи! Голос Симоны! Лицо снова исчезает. «Aidez-moi!» доносится снова. Это треугольное лицо, эти остро торчащие скулы — это могла быть только Симона! Эти темные глаза — глаза Симоны! Все происходит слишком быстро, будто при замедленной съемке. Симона оказывается уже снова очень далеко, чем, если бы я смог втянуть ее в «ковчег». Еще больше солдат подступает снизу. Симону толкают, тащат по лестнице и жестоко сталкивают вниз. И теперь у основания лестницы, где-то там, внизу, начинается дикая беготня. Между толпящихся людей мелькают одетые в черную форму фигуры. Солдаты? О нет! Это эсэсовцы! В царящей сумятице они стоят как застывшие манекены, а затем начинают стрелять с бедра. Вижу, как несколько подстриженных наголо голов падают на землю. Еще больше выстрелов, хлещущих остро, словно удары хлыстом, и еще больше падающих на землю тел. Стрельба доносится сразу с трех, нет, четырех сторон. Бартль держит в руке свой пистолет.
— Бартль! Вы сдурели? Идите в укрытие! Скорее, за «ковчег»!
Я едва дышу. Что же это за хаос?! Раскинув руки, вишу на решетке, как распятый.
— Что с Вами, господин обер-лейтенант? — кричит Бартль и подбегает ко мне.
— Немного занемел, Бартль, — хочу крикнуть в ответ, но голос отказывает.
— Не удивительно… я…, — голос Бартля доносится издалека сквозь беспорядочные вой и крики там, на земле дорожного ущелья.
Когда стрельба стихает, говорю:
— Давайте выбираться! Быстрее! Мы должны как можно быстрее убраться отсюда…
— Конечно, господин обер-лейтенант.
— Вы знаете наш генеральный курс на восток, так и держать!
Мой череп готов треснуть.
Рычание команд не имеет конца. Пронзительные крики тоже. Внизу у путей все еще стреляют. Но вот резко свистит паровозный гудок и перекрывает все.
Вижу боязливо-расширенные глаза «кучера». Бартль помогает мне, подталкивая и вдвигая меня в «ковчег». После чего снова катим дальше.
Фронтоны домов проплывают мимо. Больше никакого шума, никаких испуганных криков, никакой стрельбы. Только резкие паровозные гудки все еще звучат в ушах.
Была ли это действительно Симона? Может ли это быть вообще Симона? А что, если транспорт еще вовсе не отправился в Германию на прошлой неделе?
Вздор! Воспаленное воображение! Сплошная глупость! Никогда в жизни больше не может быть Симона! внушаю себе безмолвно. Но вместе с тем воспроизвожу в голове увиденное и испытываю глубокое беспокойство от того, как они охотились там на людей, будто охотники за черепами.
Но разве не сказал тот фельдфебель в Fresnes: «Эти проклятые французы — они заставляют нас вести поезда трижды вокруг города!»?
Я не заметил, на какую улицу свернул «кучер»: Мы, конечно, уже едем в совершенно неверном направлении — снова в Париж, вместо того, чтобы выбраться из него. В следующий миг нас останавливают фельджандармы на мотоцикле с коляской. Спросить этих цепных псов? Пока не могу принять решение, «кучер» уже останавливается.
