Хочу уже заорать от ярости, но тут приходит Бартль с каким-то вахмистром, который видно разбирается в делах. План города, говорит он, у него есть. И теперь я могу определить, насколько все хорошо складывается: До Fresnes всего лишь один шажок! Кто бы подумал!

— Ехать туда немного сложно, господин лейтенант. Но главное направление — это ехать просто на восток!

Так или иначе, придется посвятить Бартля в мои планы. Засчитываю ему в заслугу то, что за время всей поездки он ни слова не произнес о Симоне. При этом никакого сомнения, что он хорошо знает и о Симоне и о ее делах во Флотилии.

И тут Бартль спрашивает меня:

— А почему, собственно говоря, нам надо попасть в Fresnes, господин обер-лейтенант?

— Так как там располагается тюрьма, и в этой тюрьме должна сидеть одна юная дама, которую Вы достаточно хорошо знаете…

Услышав это, Бартль смотрит на меня настолько ошеломлено, что почти беззвучно произносит:

— Мадемуазель Сагот?

— Так точно-с… Я должен попытаться связаться с нею.

Бартль смолкает. Он стоит с таким видом, будто внезапно проглотил язык.

Может быть не стоило ему этого говорить? Париж неразрушен. И жизнь течет в нем, судя по всему, как и всегда. Для меня непостижимо, что вопреки близости фронта здесь все идет своим обычным ходом — или, может все-таки, не все? Не изменилось ли здесь, все же, кое-что? А может быть изменения, всего лишь тщательно маскируются?

Промеж лопаток пробегает неприятный холодок, который не могу объяснять, но который отчетливо чувствую. Что-то такое витает в воздухе, это я ощущаю совершенно ясно. Пробую, когда мы медленно проезжаем мимо спешащих прохожих, прочитать что-то подобное в их лицах, но не обнаруживаю ничего необычного. Никаких признаков ненависти, лишь полное безразличие.

А может быть это скрыто в тех слухах, что Париж полностью минируется и может быть взорван в любое время по приказу свыше? Скорее всего, это конечно, только слухи. Нечто подобное нельзя сотворить в тайне. Такая новость стала бы общеизвестной.

Однако затем вижу почти во всех примыканиях второстепенных улиц к главной дороге, массивный, тяжелый материал: Канатные барабаны, дорожные катки, бочки для нефтепродуктов, наполненные, наверное, песком, старые грузовики, черные от угольной грязи — все они ждут только команды, чтобы выдвинуться на главную дорогу. Эти видимые повсюду элементы стройплощадки вовсе не являются случайностью — или я вижу перед собой уже призраки?

Перед глазами возникает картина баррикады кисти Делакруа: Каждый из этих юношей, которые рассматривают меня, засунув руки глубоко в карманы брюк, с подчеркнутой небрежностью, когда нам приходится однажды остановиться, мог бы стать у Делакруа моделью для одного из его участников баррикадных боев.

Что только будет ожидать нас в самом городе? То, что в Париже объявлена всеобщая забастовка, я уже знаю. Если нам чертовски не повезет, можем попасть в самую ее гущу…

Мы едем и едем, и если я правильно понимаю, то уже сбились с курса. Раньше у меня в Париже всегда был водитель. Теперь я тоже имею водителя, но говоря по правде, он здесь никогда еще не был за всю свою жизнь. И не остается ничего другого, как расспрашивать прохожих, как же нам попасть в этот чертов Fresnes. Или лучше, все же, спросить легавого? Коп не решится послать нас в неверном направлении. Легавые должны быть повсюду — даже сейчас… Но нигде не видно ни одного, кого я мог бы расспросить.

Вероятно, легавые уже смылись — куда-нибудь на старую фабрику?

Если бы я был один, то не смог бы удержаться, чтобы не поквитаться с «фликами» за свое ожидание. Однако было бы чистым сумасбродством принуждать легавого приветствовать меня по-военному. Я всегда сразу отворачивался и «флик», очутившийся в поле моего зрения, тоже.

Раздумываю: Бисмарк — просто засранец! И его сраное Отделение! Должен ли я вообще там появляться? В любом случае! отвечаю себе. С этой собакой я должен еще перекинуться парочкой теплых слов. Я должен расплатиться с ним! Но все по порядку: Сначала мы должны заехать в Fresnes.

В следующее мгновение, наконец, вижу на перекрестке легавого и командую остановиться рядом с ним. И тут уж могу во всех подробностях видеть, как он пристально изучает наш номерной знак, а затем медленно, будто случайно, так долго поворачивается вокруг собственной оси, пока не оказывается спиной к дороге, чтобы не приветствовать меня… Ну, уж дудки! Это ему не поможет.

Говорю:

— Veuillez avoir l’obligeance …, — легавому в спину, и он так резко поворачивается ко мне, напуганный моей вежливостью, словно его тарантул укусил, — de bien vouloir m’indiquer la direction de Fresnes?

Продолжаю тем же сверхвежливым тоном и вновь получаю отличную возможность видеть огромное удивление на лице парижского легавого, к которому обращаются так вежливо. Флик дает справку вкрадчивым голосом и при этом наклоняется до уровня моего лица: Нам следует проехать дальше на восток — через Sceaux, затем сначала в направлении Choisy-le-Roi, а потом все время по banlieue.

— Trente minutes, e peu pres, mon lieutenant!

— Et mille fois merci!

Наверняка этот человек расскажет сегодня вечером дома о таком событии, как наш вежливый разговор, и если ему здорово не повезет, то жена посчитает его душевнобольным.

Эти странные взгляды пешеходов! Только ли мне они направлены? При взгляде в зеркало вижу, что некоторые из зевак останавливаются, и глазеют на нас, открыв рот. Но это, пожалуй, следует отнести насчет нашего драндулета, а также на то, что наш «линкор» несет на себе номер Вермахта. Газогенераторный грузовик германского Вермахта — когда еще можно было увидеть такое чудо в Парижском пригороде!

Ржавые бензонасосы у бордюра тротуара перед давно заброшенными бензоколонками. Просто смех: Для нас тоже больше не было бы бензина, если бы мы находились в пути вместо «ковчега» на автомобиле, требующем бензина.

Когда приходится остановиться перед перекрестком, слышу из открытого окна мелодию по радио, звучащую как Marseillaise. Может у меня уже слуховая галлюцинация? Да, точно, при внимательном слушании это совсем не Марсельеза.

Сделано довольно умело, звучит почти как Marseillaise, однако, не является ею!

И радио у открытого окна?

На такие шутки французы всегда были способны. Симона тоже была довольно умела в этом. «Vive la France», можно было прочитать на одной из ее блузок сотни раз — слова, напечатанные красным и синим шрифтом. Выглядело как красивое, изящное смешение красок, и только при ближайшем рассмотрении, в формах и переливах цвета, можно было узнать эти слова.

Так проезжая мимо, пытаюсь расшифровывать письменные фрагменты на полуистрепанных плакатах, висящих на брандмауэрах. Плакаты многократно переклеены и разорваны на большие куски. Непросто расшифровывать такие вот клоки. Но тут мой взгляд привлекают большие красные буквы: «HALTE AU NAZISME!».

Слово «HALTE» — сбивает меня. Странно, что оно звучит на французском языке почти как по-немецки. Позаимствовано из немецкого языка?

Теперь приходится ехать по компасу. Здесь проходит дорога с односторонним движением — sens unique —, в которую нам никак не влезть. Но «кучер» действует так, будто вообще не видел дорожный знак. «Кучер» мог бы в своей отупляющей скуке легко направить «ковчег» прямиком в ад, если бы я только показал ему направление. Он, кажется, не чувствует ни капли напряжения, висящего в воздухе.

Fresnes.

Спрашиваю какого-то старика о тюрьме. При этом Бартлю и «кучеру» становится буквально «дурно». И тут, внезапно позади нас, раздается щелчок. По нам сзади стреляют, что ли? Или с крыши? Из мансарды? Каждой клеточкой своего тела чувствую: Здесь настоящая бочка с порохом, готовая взорваться в любую минуту!

Но затем беру себя в руки и успокаиваюсь: Это, конечно, просто неисправное зажигание.

Мы должны найти Симону — любой ценой. И еще шины. Симону и шины! Симону и шины! Симону и шины! бормочу сам себе под нос как заклинание.