Вновь чувство вины охватывает меня. Но разве заранее не было предопределено, что я ухожу, а лодка нет? Разве об этом на лодке не подумали?

Никто не знает, что сказать, до тех пор, пока инжмех не спрашивает:

— Однако, Вы, все же, сможете взять с собой мою почту?

Меня охватывает внутреннее напряжение, и тут же во мне вспыхивает подозрение:

— А что, разве адъютант не объявил, что мы хотим взять с собой почту?

— Ни словом!

— Но экипаж — они-то знают это?

— Боюсь, что нет. Никто не сказал людям ни слова об этом.

— Вот засранец!

— Вы когда должны выезжать…? — спрашивает инжмех растерянно. — Самое позднее?

— Собственно, мы хотим как можно скорее отправиться.

— Большинство, конечно, не имеют готовых писем, они еще только должны будут написать их, — вмешивается в разговор Первый помощник.

— Хорошо. Часа хватит — или полтора? — отвечаю ему.

— Думаю, часа должно хватить. Давайте, старпом, поднимайте тревогу! — произносит инжмех, и едва лишь Первый помощник уходит, из него вдруг прорывается наружу:

— И все же, это свинство так поступать. Лишать людей последней радости!

Я не хочу еще больше возбуждать инжмеха. Поэтому не говорю ему, что мы уже разместили целый мешок почты в «ковчеге» — исключительно от персонала Флотилии.

— Простите, — говорит инжмех, — но мне надо тоже приняться за дело, — и удаляется быстрым шагом к своему бараку.

В этот момент нарисовывается Бартль и гремит уже с пяти метров:

— Ручные гранаты, господин лейтенант! — и протягивает мне связку из пяти ручных гранат, словно букет цветов.

— Это же гранаты с рукоятками, как толкушки для кухни. Я думал, Вы раздобудете современные ручные гранаты.

— Не оказалось, господин лейтенант. У них здесь только трофейные гранаты — бельгийские или голландские. Они точно не знают. Зато, эти гранаты довольно просты для удержания в руке — у нас такие были раньше. Вы же в этом разбираетесь, господин лейтенант, не так ли?

— Не сомневайтесь, точно на такие штуковины меня и дрессировали.

Принимаю решение: Три штуки в «ковчег», одну беру с собой на крышу, а последнюю кладу Бартлю на приборную панель. Покончив с гранатами, обращаюсь к Бартлю:

— Переодевайтесь, собирайте весь Ваш хлам, и самое позднее через час, быть снова здесь. И еще: соберите у тех, кто написал, письма.

То, что я за всю свою жизнь лишь однажды бросал боевую ручную гранату, я думаю, Бартлю знать не обязательно: Какое тогда было волнение в Глюкштадте! Дважды мы должны были выходить на учения в полной экипировке и стояли, ожидая окончания причитаний двух парней, которые никак не могли справиться с этими чертовыми штуковинами, но, к счастью, у нас был один чокнутый кобольд, унтер-офицер, муштровавший нас быстро бросать эти «хлопушки» через бруствер, пока они не взорвались в руках.

Потому я испытываю старую антипатию к ручным гранатам. Но что иное мы можем придумать, как не вооружиться с ног до головы?

Адъютант, как черт из табакерки, внезапно вырастает передо мной. Хочу уже наехать на него, но его лицо буквально сияет:

— Поздравляю с повышением по службе!

— Это как? Почему?

— Сообщение только что поступило телеграммой. Вам присвоено, номера приказа пока не знаю, звание обер-лейтенанта!

Не могу найти подходящих слов. Наконец выдавливаю:

— Довольно поздно!

Адъютант в изумлении пялится на меня. Он, наверное, ожидал, что я запрыгаю от радости на одной ножке.

— Я уже достаточно давно являюсь лейтенантом Германского Военно-морского флота — и это потому, что всегда прибывал лишь короткое время в какой-либо части, и всегда как прикомандированный к ней…

— Но теперь…

— Теперь и имеющееся мое звание, и вообще положение вещей, меня совершенно удовлетворяет!

Адъютант недоверчиво смотрит на меня.

— Все равно. Мои искренние поздравления!

Он улыбается и подает свой плавник. Этот парень разом напускает на лицо некое обязательство. Затем объявляет голосом рекомендателя:

— Но это еще не все! Мы узнали от Вашего командира, сколько погружений Вы имеете за плечами — седьмой и восьмой боевой поход на U-96 под командованием капитан-лейтенанта Леманн-Вилленброка и теперь еще на U-730. Этим Вы заслужили нагрудный «Знак подводника»!

Когда все это слушаю, то больше уже и вовсе не знаю от сильного смущения, что должен сказать в ответ. Адъютант спасает меня, выступая спасательным кругом: Он достает из кармана футляр, а из него латунную брошь. Подает их мне и говорит:

— На Вашу куртку я, Вам, к сожалению, не могу прикрепить этот знак.

Тут, наконец, я снова прихожу в движение и принимаю золотую птицу в правую руку.

— Вторично говорю Вам: Мои сердечные поздравления! — громко объявляет адъютант, но теперь уже с большей тщеславной уверенностью в своей правоте.

Тысяча чертей! так и подмывает меня бросить в ответ, однако, проглатываю эти слова и задумываюсь: Что же теперь делать? А затем: Надеюсь, адъютант не ожидает от меня сейчас приглашения к празднованию. Круговая чарка в «ковчеге» была бы достаточной для такого случая, ведь так как иначе мы все еще находимся здесь, и хрен его знает, когда нам удастся выехать.

Адъютант ведет себя так, как будто я внезапно стал совершенно другим человеком — так сказать ему «подобным». Теперь он разговаривает как обер-лейтенант с обер-лейтенантом и при этом становится более разговорчивым:

— Томми постоянно сбрасывают здесь свои мины, так как у нас здесь довольно мелко. Я отметил здесь кое-что для Вас…

Он достает из нагрудного кармана добросовестно сложенный лист формата А4 и разглаживает его. Затем зачитывает:

— «23 июля 1943 года здесь затонул один из современных тральщиков — М-152 — и это в многократно проверенном и протраленном районе». Это должно Вас заинтересовать, нет?

Говорю себе: Ты должен вынести и это! Вот хороший повод еще раз потренироваться в собственном самообладании.

Погружаюсь в свою новую роль, изображая себя чрезвычайно довольным его поздравлениями — и это при том, что мне сильнее, чем прежде, хочется бросить парочку ручных гранат в расстилающееся предо мной болото летаргического сна — и сделать этих лентяев здесь бодрыми и активными, просто так, ради шутки.

— У нас здесь, на рейде, случилось несколько происшествий! — адъютант начинает снова. — Здесь в прошлом августе два патрульных катера были уничтожены самолетами-штурмовиками!

При этом одаривает меня взглядом, требующим одобрения, да таким, словно он при этом получил орден за заслуги. Затем продолжает:

— Один затонул. Штурмовики никогда не налетают одиночками. Но так много мы еще никогда не видели…

Парень производит такое впечатление, как будто уже принял на грудь несколько стаканов. Он размахивает своим листком и все больше распаляется:

— Им чертовски везло! Месяц назад они потопили на подходе подлодку U-1222 в этом же районе моря. Полностью уничтожили. Каплей Билфельд.

— Интересно, это и в самом деле очень интересно!

— Еще мне нужен Ваш Зольдбух! — раздается внезапно изменившийся голос адъютанта, правда, я не могу реагировать немедленно и поэтому переспрашиваю:

— Зольдбух?

— Так точно! Для внесения записи и проставить печати.

Бог мой — конечно! мелькает мысль. Обер-лейтенант должен следовать уставному порядку.

— Через несколько минут все сделаю. Затем принесу Вам и Вашу курьерскую сумку, — доносится голос адъютанта, когда я уже поворачиваюсь, уходя.

Как бы теперь воспользоваться этим своим новым военным знаком найдя ему достойное применение?

У меня даже нет синей формы, кроме этой серой рабочей, с подлодки, что ношу на себе.

Этот мир точно спятил!

Поскольку я выполнил норму погружений по количеству дней для получения знака «консервного ключа», то могу топать теперь с этой латунной брошкой на груди, о которую всякий встречный поперечный глаза себе вывихнет, рассматривая его. Если бы мы не сделали такую огромную дугу, если бы мы прибыли в самом быстром темпе из Бреста в La Pallice, то я точно не получил бы эту золотую штуковину. При ясном дне получил такую блестяшку, за что, хочешь, не хочешь, а надо благодарить Томми. Во, смеху-то!