— Да, да. Вы напишите текст и позаботитесь о подписи.
В конце концов, он убедил меня, хотя я упирался, как мог:
— Поймите, я чертовски боюсь, что мы пролетим с книгой, боюсь, что всей этой суетой лишь создадим себе головную боль.
— Из-за головы Деница — себе головную боль? — произнес Царь Петр.
— Я мог бы его нейтрализовать и перетянуть на нашу сторону.
— Каким образом?
— С помощью последнего фото. У меня оно осталось от съемки последней вахты при прибытии, когда все эти шишки, усевшись на перила мостика, свесили вниз свои задницы.
— Господа цензоры, наверное, обратили свое внимание на этот снимок, — задумчиво возразил Зуркамп.
— Я так не думаю. Служивые еще могли бы это понять, но дяденьки из цензуры довольно далеки от этого. На фото ведь нет ничего секретного.
— Знаешь, а ведь для нашего издательства твоя книга могла бы означать возможность выживания, — сдавленно произнес Царь Петр, когда я принес ему подписанное Деницем предисловие, а точнее говоря, просто молча положил ему на письменный стол. Он, посмотрев на нее, с некоторым цинизмом произносит: «С этим мы неуязвимы!».
Мне невыносимо более оставаться в этом затхлом гостиничном номере. В голову приходит вдруг мысль о посылочке фотолаборанта. Нужно ее передать! Итак, подъем и вперед! Кажется, что уже целую вечность перебираюсь по усеянным обломками улицам и ищу указанный на обертке адрес, а внутри разгорается целая буря укоров: ты снова делаешь очередную глупость! Как нарочно, именно Дамашкештрассе! Не нужно было сразу вот так соглашаться на эту посылку! Наконец вижу указатель: «Дамашкештрассе». Номер 13 должен быть слева. Но после номера 11 ничего больше нет. Там, где должен был стоять дом, нахожу лишь огромную воронку, похожую на кратер вулкана. Все ясно: эта воронка и была когда-то домом номер 13. проклятая посылка! Что мне с ней теперь делать? Подходит какая-то девушка — лет примерно двадцати. Загораживаю ей дорогу и прямо в руки отдаю посылку: «Это привет из Франции. Понятия не имею, что в ней! Берите!». Девушка так удивлена, что посылка вываливается из ее рук. Наклоняюсь за ней и разыгрываю возмущение: «Она же вся испачкается — здесь такая грязь!». На город опускаются сумерки. Уже в третий раз прохожу мимо столов из стальных труб и горящей кучи кокса, однако вновь останавливаюсь, чтобы восхититься красотой пламени горящего внутри этой кучи — эти сполохи синего и нежно-розового цветов, которые словно волшебные фейерверки расцвечивают вечернее небо. Они светятся и будто ореолом окружают сгоревшие куски кокса, окруженные грязью и остатками стен. Прохожу мимо и никто не обращает на меня внимание, ни одна из этих закутанных с ног до головы в какое-то тряпье фигур, которые, спеша, прошмыгивают мимо ничего и никого не замечая. В глубине котлована мелькают тени горелок: идет ремонт рельсового пути метро. Что за печальная картина: эти горелки в густых сумерках. Разрушенное метро уже не зависит от всех этих штук. Стальные зубы крановых захватов-грейдеров вонзаются в медленно подкатывающиеся платформы с гравием, смыкаются, и стальные тросы натужно тянут полные ковши вверх — вся эта картина, в ярком свете зажженных прожекторов напоминает мне съемку фильма. Эти укусы, подтягивания вверх и выплевывание массы гравия в сторону придают всей сцене необычную привлекательность. Таким, несколько грубым образом устанавливается превосходство машины над человеческими руками. Таких бы монстров да на всех работах! В то время, как двое рабочих сгребают лопатами не схваченные зубами железного монстра остатки, поезд медленно двигается дальше, а грейдер вновь бросается вниз блестя стальными зубами в широко открытой пасти: титаническая работа, но для чего все это? ответ очевиден: все работают по утвержденной где-то программе. Удивительно то, как все пойдет дальше. Каким путем. Ведь никому неизвестно, что решили маршалы от авиации противника делать с этим городом. В голове мелькает картина, которую пытаюсь и не могу прогнать прочь: сапог, который разворотил муравейник. А в мозгу бьется одна мысль: Зуркамп! Зуркамп! Бедный Царь Петр! Все видится мне словно сквозь туман: все уловки, все эти искусные увертки ни к чему не привели. Иду, нет, скорее почти бегу по грязи и визжащему под ногами разбитому стеклу, и чувство вины перед Царем Петром сжимает мое сердце… Нужно собраться, сосредоточиться, высоко поднять голову. Нельзя показывать, как я расстроен таким событием. Надо быть крайне внимательным, чтобы не сболтнуть чего лишнее: хочу пережить эту треклятую войну. О, боже! Опять неправильно поприветствовал старшего по званию. Внимание! Соберись! Нельзя идти как слепой котенок по этим улицам. Вот еще один идет: серая кожаная шинель — парень из Люфтваффе, а что это на его плечах поблескивает? Но почему все-таки государственная измена? Зуркамп — изменник? Скорее уж где-то здесь притаилась куча свиней готовых продать все и всех. Изменник — враг народа — враг Отечества — наш общий враг! Кто угодно, но только не Зуркамп! Этот громогласный, грохочущий Царь Петр — что ему навешали все эти мордатые сволочи? Быстрая ходьба идет мне на пользу. Доставляет удовольствие чувствовать свои подтянутые, слаженно работающие мышцы. Вхожу в какой-то переулок с абсолютно целыми, стоящими в ряд домами. Останавливаюсь перед витриной. Пыль лежит на свежеокрашенном дереве ее рамы, а за стеклом лапками кверху снулые мухи. В витрине выставлены фотографии, на которых застыли танцовщицы варьете. Лица девушек повторены многократно в разных ракурсах, по всему видно в этом варьете всего три девушки. Они, словно балерины, стоят на кончиках пальцев, держа в руках то виноградные гроздья из больших шариков стекляруса, то веера из павлиньих перьев, а то обращенные прямо на фотографа блестящие фанфары. Через зашторенную решетку подвального окна пробивается луч света. Внизу очевидно кухня гостиницы. Со сквозняком туда, наверное, засасывает целые облака пыли. Какое-то мгновение испытываю чувство жалости к поварам, но тут же одергиваю себя: какое тебе дело до них? Невероятно трудно сориентироваться. Словно впервые в жизни вижу этот город. Город? Весь вид напоминает скорее лунный ландшафт. Своего рода нить протянулась между мной и открывающимся зрелищем. Все причудливо изменилось. В воздухе висит безразличие природы ко всему, что творится вокруг. Не чувствую своих шагов, а сознание словно едва брезжит в моем бренном теле, и в то же время воспринимаю все, что вижу будто со стороны. И потому себя самого ощущаю как нечто не существующее. Но в мозгу бьется чувство какого-то принуждения к восприятию этой реальности. Как загипнотизированный держу курс на какую-то пивнушку. Устраиваюсь поудобнее перед каким-то трудно определяемым «горячительным» и вполуха слушаю пустые разговоры у стойки. Мне все это совсем не интересно. Это более не мой мир. По ночному небу, словно играючи мечутся яркие щупальца прожекторов. Хм. А почему же не слышно звуков воздушной тревоги? Может быть очередная тренировка? Да нет: вот лучи скрещиваются, будто образуя шатер, а затем, там, где скрестились, ярко засветилась какая-то точка, маленькая как моль. Моль пытается удрать, но светящиеся иглы преследуют ее: прожектора не позволяют самолету сбежать из светового пятна. Попались ребята. Меня словно гонит что-то дальше. Может, хочу узнать побольше о жизни? С этим плещущим в животе горючим? А, черт! Вот оно что: я просто не хочу топать обратно в гостиницу. Некоторое время стою у выхода на трамвайные пути и не решаюсь идти дальше. Что за чепуха? Садись и едь! — приказываю себе — и не важно куда. Просто едь! Платформа пуста. Лишь одинокая сестра Красного Креста ждет также как и я. Хочу с ней заговорить, но она отворачивается. Вскоре, грохоча на стыках, подходит трамвай, и забираюсь в вагон вслед за сестрой милосердия. Внутри трамвая темно, но несколько матовых лампочек немного освещают его. Трамвай стоит довольно долго. В вагоне полно людей. Напротив мне бросаются в глаза пара стройных, прелестных ножек затянутых в чулки. Одна нога свешивается с колена сидящего мужчины. Слияние сердец в полутьме. Глаза быстро привыкают к этому полумраку, и теперь различаю, что у дамы лисий воротник. На шляпке, спереди, прикреплены несколько цветков. Почему-то напряженно всматриваюсь в лицо ее кавалера, но оно скрыто во тьме. Судя по всему, он не поддается ласкам своей спутницы. Стоит такая тишина, что явственно слышу голоса из соседнего вагона:
