— Как это произошло?
— Лучше вам объяснит все господин Казак!
Появляется госпожа Кун, и теперь обе дамы ревут уже дуэтом. Мне вовсе не хочется оставаться с плаксами.
— Где Казак?
— Господин Казак дома, в Потсдаме. Иногда он приезжает сюда, но вам лучше самому съездить в Потсдам.
Звонить ему не имеет смысла, т. к. телефон издательства, скорее всего, прослушивается.
— И, кроме того, господин Казак часто не принимает никого, т. к. он не хочет никого подвергнуть риску ареста. Но вам надо к нему обязательно съездить. Я напишу вам его адрес.
Спустя некоторое время вновь оказываюсь на улице, а мозг свербит от ужасной мысли: Принц-Альбертштрассе! Не имею ни малейшего понятия, где располагается эта треклятая улица.
— Не ходите туда! — предупреждала меня госпожа Бахман. Скульптор Арно Брекер, да и Герхард Хауптман должно быть уже давно в опале, иначе бы заступились за Зуркампа, используя все свои возможности. Все это, понятное дело, двигается потайными каналами: у Брекера есть выход на Геринга, он хорошо знает его жену, которая раньше была актрисой Зонеман. Прямыми действиями можно лишь навредить. Но одно несомненно: мне нужно поговорить с Казаком….
Если бы госпожа Бахман не предупредила меня, я бы как раз сейчас нарвался бы прямо на Принц-Альберт штрассе. В конце-концов Зуркамп является моим издателем и более того: моим ментором. Наставником. Что же теперь? Вот вляпались так вляпались в дерьмо по самые уши. Так значит вот так просто, рвануть в Потсдам, к Казаку? Нет, лучше завтра. Невольно ускоряю шаг. Начинается моросящий дождь. Хорошо! Этот дождик полезен городу, поскольку прибьет носящуюся в воздухе пыль. В густой круговерти людей пересекаю развалины какой-то станции. Между поездами ожидающими сигнала к отправлению, замечаю товарняк с открытыми платформами, на которых, деревянными колодами крепко закреплены противотанковые орудия. Как мог такой состав заблудиться и попасть чуть не в центр Берлина? А может быть эти орудия предназначены для защиты Берлина? Прохожу по какому-то мосту пересекающему рельсовые пути. Облако пара вырывается из проходящего под мостом поезда и взлетает высоко вверх, окутывая меня на несколько минут. Замерев на месте, стою как вкопанный, а в мозгу вспыхивают огромные прописные буквы: БЕРЛИН. Я — в Берлине. Но охватить его целиком не могу. В глубине души не верю в то, что стою здесь. Ко мне приближаются прохожие, удивленные тем, что какой-то лейтенант флота, в полной форме, просто так стоит на мосту; наклоняюсь вперед для того, чтобы охватить взглядом раскинувшийся передо мной ландшафт. Замечаю, что неподалеку от меня останавливаются двое, а совсем рядом, трое стариков в темных пальто и тоже смотрят в направлении моего взгляда. Какой-то мальчишка подбегает к перилам и, свесившись, смотрит вниз. Сойдя с моста, попадаю на какую-то большую улицу, и пытаюсь запечатлеть в памяти все что вижу, словно снимая панораму широкоугольным объективом. Два матроса в форменках, пьяные в стельку, шатаясь, двигаются мне навстречу. С некоторых пор мне известно, что Бергер&Колана основали пошивочную фирму в Киле, которая работает только на заказ ВМФ. Невольно киваю им. Доносится знакомая мне песня, которую во всю глотку горланят эти двое. Эту песню я уже слышал где-то на побережье:
— Идет-бредет толстушка, замужняя жена-а-а / Неряшливо одета, сквозь лес бредет одна. / Сперва она осмотрится / Стыдясь — по сторонам / И за горой укроется ….
Морякам, кажется, море по колено. Надо-ж так упились в светлый день! Везет людям! А может быть, они просто относятся к той категории людей, что утратили всякие иллюзии и потому правы, надравшись до чертиков? Почему они вообще должны о чем-то беспокоиться? Рано или поздно, но для всех нас дело, так или иначе, примет скверный оборот. погибнут благородно — это тоже своего рода бесславная гибель. Хотя различия кое-какие наверное есть. Прохожу по улице разнесенной в прах невиданной бомбардировкой: железные балки скручены и скомканы взрывами словно жестянки. Мужчины с велосипедами на плечах стараются пробраться сквозь застывшие каменные реки — обломки бывших зданий, что сплошь усеяли улицу не оставив места даже для тропинки — просто ногу некуда поставить. На остатках кирпичных стен — все, что осталось от магазинов — лежат причудливо изогнутые металлические жалюзи, рольставни и шарнирные двери. Большая, покрытая эмалью вывеска с надписью «МАГГИ» свисает с фасада высотой в метр. Бетонные потолки висят на черных от дыма и копоти стенах, словно обтрепанные серые полотенца. Над пустыми глазницами окон следы чада и огня: чад зачернил все, а огонь окрасил все в светло-серые и розово-серые цвета. На остатках дверей читаю написанные мелом слова: «Где вы?» — «Мы живы!». Два старика завернув в простыни, очевидно, все свое имущество, двигаются словно тени: женщина несет свой узел в руке, а мужчина — на плечах. Вдвоем держат за ручки корзину с кухонной утварью. В небольшом скверике расположился склад спасенного домашнего имущества: матрацы, маленькие столики, стулья, ковры …; все грязное и испорченное, ставшее просто хламом. Кому оно еще может понадобиться? На углу сохранился старый транспарант. Его слова звучат как издевка: «Это зависит так же и от твоих пожертвований на зимние спасательные работы». В Сен-Назер, помнится, я читал где-то на улице нечто подобное: «Мы тоже жертвуем на зимние спасательные работы». Говорившие на ломанном немецком языке французы были здорово удивлены, когда нас остановили под тем транспарантом, и какой-то пехотинец с безумным взглядом, тупо сунул нам жестяную кружку: «На зимние спасательные работы!». Вся эта сцена как живая стоит перед глазами, а также и то, как мы сами, раньше, в нашем бойскаутском приюте, простыми трюками выуживали из таких вот жестяных кружек гроши, чтобы купить возможность посещать подружек в темных уголках. Неподалеку, на остатках стены какого-то дома, будто заговоренный от бомб, висит еще один, совершенно целый плакат: «Мы выступим единым фронтом в профессиональном соревновании Рейха». Лежа на кровати в своем гостиничном номере пытаюсь осознать нежданную новость: Зуркамп арестован! Лежу, распластавшись, закрыв глаза, стараясь привести мысли в порядок. Вновь вижу себя в издательстве: лица обретают свет и тень, становятся пластичными: Казак, Кароса, Пенцольд, Шрёдер, Лорке …. Во мне проносится целый вихрь: мы все погибли! Лишь Оскару Лорке повезло — он мертв с 41-го года. Оскар редактировал мою первую рукопись. Сейчас бы все было не так. Но тогда встреча с ним, сидящем в кресле с мягким карандашом в руке, была как удар под дых, особенно когда я услышал его слова: «Что означают эти постоянные восклицания?». Чокнутый старикан: ведь в то время я был просто сверхсчастлив! Из рукописи, несмотря ни на что должна была — так мне говорил Петер Зуркамп — получиться книга. С. Фишер — автор! Это, знаете ли кого — угодно бросило бы в жар и в холод. Не знаю, как все пойдет дальше. Почему это Масленок ничего не знал о том, что случилось? Я ни разу не услышал от него об аресте. Наверное не очень давно это произошло. Да и основания для этого должны были быть серьезные. Но ведь госпожа Бахман говорила что-то о неделе? Значит, только что… «Все когда-нибудь заканчивается», говорил Зуркамп, голосом полным пафоса, после того как полностью сгорела его квартира. Это произошло во время моего последнего приезда. Воздушные союзнические армады как раз начали одновременно бросать зажигательные и фугасные авиабомбы. В этом случае уже никто не осмеливался, когда загоралась крыша, лезть наверх и тушить очаги пожаров. Однако Зуркамп казалось, вовсе не испугался. В результате он едва успел выскочить из дома. После налета у него, из всего имущества, остались всего две перины. Я встретился с ним на съемной квартире в Целендорфе: снаружи к окнам прибита толь, а в саду выкопана перекрытая щель. Домишко был уже наполовину разрушен. Царь Петр был такого же мнения что и я: по тревоге прятаться лучше в траншею, а не в подвал. И эти размышления не имели ничего общего с клаустрофобией, а основывалось лишь на боевом опыте. Потому мне приходилось копать эту щель работая в полную силу: таково уж было желание Царя Петра. Но все это не помогло: ни спасательные работы, ни положение …. Книгу «Охотник в Мировом океане» я вовсе не собирался писать, но Зуркамп был просто помешан на этой идее. Он вел меня к мысли, что я должен разродиться этой книгой: создать такую книгу, которая понравилась бы дюжине ведомств и цензурным комитетам, одновременно не содержа в себе пропагандистских трюков. Для начала установили, что Дениц должен дать свое согласие на такую книгу. Зуркамп знал достаточно четко, как высоко ценил фюрер Деница, и он полагал, что против Деница все эти «коричневые склочники», как называл их Зуркамп, не смогут ничего сделать. — Нам необходимо поместить фото Деница на форзаце, — объяснял мне Зуркамп. — А также нам надо будет поместить его комментарий в предисловии. Кто напишет текст для Деница? — Вопрос не требовал ответа. Царь Петр обдумывал мысли вслух. Он внимательно посмотрел на меня. Я покачал отрицательно головой.
