Закрыв глаза, внимательно вслушиваюсь в тонкий, дальний зуммер электродвигателей. Я буквально погружаюсь с головой и тону в этом зуммере. Что за странное спокойствие царит на подлодке: Она везет здесь, под этим пластом воды, сотню живых людей, но в лодке господствует кладбищенское спокойствие. Никакого движения.

Маат-радист уже некоторое время больше не крутит диск настройки. Отдыхает, наверное!

Располагаю свои письменные принадлежности на столе и пытаюсь работать. И тут вижу, как у более старого из двух серебрянопогонников внезапно высоко вздымается правая рука, и он, пальцами сложенными словно когти хищной птицы, скребет свою грудь. При этом издает задыхающиеся стоны.

Позвать командира? Ах да, он же спит, командир. Надо срочно позвать маата-санитара. Что за ****ство, что у нас на борту нет врача!

Маат-санитар распластался на койке и похрюкивает во сне. Приходится постараться, чтобы привести его к жизни.

— Дела плохи у шишки с верфи — он в офицерской кают-компании…

Маат-санитар укоризненно смотрит на меня в тупом недоумении: Конечно — я виноват, что он более не может сладостно хрюкать.

— Думаю, у него проблемы с сердцем! — говорю дальше.

— Проблемы с сердцем, — повторяет маат-санитар.

И пока он передвигается в направлении центрального поста, говорит в сторону:

— Положить в длину — воротник расстегнуть — обеспечить подачу свежего воздуха!

И голос его при этом звучит с явной усмешкой.

Маат-санитар несет с собой что-то из бортовой аптечки, а я спрашиваю себя о том, не должен ли я, все же, предупредить командира? Но что он может сделать? Если самый старый из этих шишкарей собрался уйти в небытие — значит, так тому и быть.

Удивляюсь, как решительно действует маат-санитар: Срывает галстук с серебрянопогонника, рубашку разрывает до пояса.

— Вытяните руки вверх! — приказывает маат-санитар и помогает лечь тому в горизонтальном положении. Затем подносит ему под нос комок ваты и командует:

— Вдохните! Глубже, глубже дышите!

Вроде как пахнет арникой? Но помогает ли арника в таких случаях? Проблемы с сердцем, конечно, не были предусмотрены при комплектации бортовой аптечки, как и то, что на борту будут такие вот старые мешки говна перевозиться. Наш маат-санитар в любом случае делает все правильно: Толстому шишкарю кажется, заметно полегчало.

Второй шишкарь косо уселся на мой стул и положил руки на мои листы с записями.

Маат-санитар смотрит на меня, будто желая сказать: Ну, видишь: Все в порядке!

Мне не остается ничего другого, как признательно кивнуть за то, что опасность того, что шишка с верфи в следующий час нас покинет, миновала.

Волнение снова активировало все мои пять чувств, и я в состоянии убрать второго шишкаря с моего места: Пусть важничать себе на диване — а там он обязательно помешает инжмеху.

Едва лишь серебрянопогонник усаживается, с кормы, в самом деле, прибывает инжмех. Однако увидев серебрянопогонника на своем месте, он лишь закатывает глаза. Затем поворачивает назад: Мол, здесь не слишком подходящее для него общество. Вытянув шею, вижу: Занавеска командирской выгородки открыта. Командир, с уверенностью можно сказать, снова в централе. Нет, что-что, а небрежным этого человека назвать нельзя. Резко поднимаюсь и на негнущихся конечностях топаю в ЦП. Прежде всего, вижу там командира. Он, судя по выражению лица, хочет продемонстрировать мне свою любезность, но она сводится к странной, ехидной ухмылке, выглядящей как оскал. В следующий момент он приподнимает плечи, будто желая попросить прощения. Я киваю ему — настолько понимающе, как только могу, и думаю: Что за дурацкая форма общения! Мы не обмениваемся ни словом, но понимаем друг друга. В центральном посту в нос опять бьет такая вонь, что у меня живот сводит. Присмотревшись, вижу: В углу кто-то сидит на ведре-параше и умело стреляет пердящими салютами в воздух.

— У ранней пташки вся задница пылает! — раздается голос вахтенного центрального поста.

Значит уже утро! Бортовое время все еще путает меня.

В центральном посту теперь лежат еще также и мешки с отбросами, наряду с запрудившими все пространство ящиками. Если так и дальше пойдет, то мы превратимся в плавающую кучу мусора. Еще пару дней в море и мусор нас задушит!

В целом — все это некий феномен: Едва съешь чего-то, и практически тут же все превращается в огромное количество плохо пахнущих отбросов. Говно, моча, соляра, смазочное масло, блевотина — и сверх этого еще и смрад из этих мешков пищевых отбросов — все теперь здесь до кучи. И все это, сложенное вместе, дает в итоге гремучую смесь, которой мы должны дышать.

Я бы охотно предложил господам в Коралле хоть однажды подышать такой смесью. Вот бы штабники удивились, если бы им внезапно пришлось вдыхать вместо свежего соснового бальзама это зловоние. А Дениц получил бы, конечно, самую сильную дозу. Как раз в тот момент, когда бы истерически визжал и по обыкновению сделал глубокий вдох, в этот самый момент и забил бы ему кол в глотку этот смрад и вонище. Вкусил бы в полной мере этого дерьма! А сверху забросать его мешками с отбросами: До самых глаз…

В общем-то, поддерживать на борту порядок является обязанностью боцмана. Но неразбериха на лодке настолько выбивает его из колеи, что при всем своем старании он еле-еле успевает со всем обращаться. Он борется с грязью, как только может. Но грязь, кажется, расширяется в геометрической прогрессии лишь от одного: Слишком много людей на борту и, кроме того, нет никакой возможности освободиться от мусора. Мы могли бы, правда, выбросить его через так называемую трубу № 6, трубу для «Больда». Но это рискованно.

В то время как я все еще тупо пялюсь на мешки отбросов, подходит, склонившись в три погибели один из серебрянопогонников, и блюет, всего в метре от меня, в трюм. И опять это кислое рвотное пюре летит в трюм! Там уже и так полно блевотины. Но именно там она быстро и надежно распределяется и может долго болтаться, отравляя зловонием всю лодку, пока однажды все это дерьмо не откачают.

Если командиру никак не удается заснуть, то я, по крайней мере, должен хотя бы попробовать сделать это.

Снова вытягиваюсь в полный рост на своей койке. Чтобы погрузиться в сон, выдумываю себе приятные запахи: утренний бриз на Штарнбергском озере с его легким запахом снега и рыбы, йодистый воздух над полями утесов у Brignogan, когда еще происходит глубокий отлив… Буковый лес за домом в Фельдафинге, и его приглушенный запах гнили, исходящий от гумуса миллионов гниющих листов. Аромат окрашенных в желтовато-коричневое лугов, более густой у болот в тугом полуденном солнце, и странно теплый и одновременно острый запах едва тронутых осенью окрестностей…

А в ущелье, ведущем вниз, к озеру, совершенно другие запахи — нюансы запахов, которые я сохранил в себе: аромат воды реки Штарценбах с плещущимися по чистому гравию туда и обратно зелеными знаменами волн, запах болота, висящего над берегами, тонкий аромат скипидара исходящего от немногих сосен растущих меж могущественных, ветвистых буков…

Очень долго не могу заснуть, когда слышу:

— Завтрак подан.

По моим приблизительным подсчетам мы в пути уже четвертые сутки. Но по царящей в лодке раздражительности, которую я повсюду ощущаю, это должны были бы уже быть как минимум четырнадцатые сутки: У всех довольно отвратительное настроение. Некоторые, когда с ними заговаривают их приятели, вообще не произносят ни слова.

Когда я, вслед за инжмехом, прибываю в кают-компанию, вижу как Первый помощник уже вытирает рот, словно налупившись от пуза, хотя места на столе, если сейчас все соберутся и еще оба больных серебрянопогонника появятся, не сможет всех удовлетворить. Но где, собственно говоря, эти оба? Никак не услежу за ними!

Мне приходится буквально уговаривать себя съесть несколько кусков, втоптать их в себя. В глубине души я желал бы сейчас лишь одного: Кружку горячего, сладкого чая. Я мог бы весь день пить чай. Я бы вливал его в себя беспрестанно, если бы только не чертова проблема с необходимостью мочеиспускания.