— Хороши! — отчего командир театрально закатывает глаза вверх.

Желая подразнить серебрянопогонника, он добавляет, обращаясь ко Второму помощнику:

— Только ради Бога, будьте внимательны: на хлебе может быть плесень!

Но толстый серебрянопогонник жрет и не давится. Интересно, а не симулянт ли этот толстобрюхий моллюск с верфи, получивший здесь удобное местечко? От поноса он уже совершенно оправился, во всяком случае.

— Да они просто умом сдвинулись! — доносится из кают-компании чей-то полный возмущения голос.

«Умом сдвинулись» — точно такое выражение было в употреблении у моей саксонской бабушки. На этот раз, кажется, подразумеваются серебрянопогонники, находящиеся в помещении носового отсека.

Другой голос ругается, не сдерживаясь:

— Вот же свиньи! И они еще хотят быть елочками пушистыми!

— Откуда ты это взял, про елочек пушистых?

— Шеф сказал инженеру: Двое из этих корабелов — елочки пушистые.

— И что он этим подразумевал?

— Черт его знает!

Незадолго до конца хода под шноркелем поступает радиограмма. Радист передает ее в блокноте в офицерскую кают-компанию. Командир прочитывает сообщение и бормочет:

— Еще одна головоломка…, — а затем пристально смотрит, так же как раньше на деревянную узорчатость обложки, на раскрытую страницу блокнота радиосообщений.

— Не для нас, — выдает он, наконец.

Но ведь должна же быть радиограмма и для нас?! Меня давно обуревает чувство того, что с нашим существованием больше уже никто вовсе не считается.

— В радиограмме даны указания для операции — наверное, для лодок на побережье Вторжения…, — поясняет командир, — однако, до них эти указания, судя по всему, не дошли…

Побережье Вторжения! Страшно представить, сколько прошло уже времени со времени Вторжения и моего блуждания по Нормандии! В начале хода на электромоторах пробираюсь в корму, в дизельный отсек. Выглядит так, будто хочу подстраховать, что все находится на своих местах и функционирует в правильном режиме. В дизельном отсеке опять стоит большой чан для блевотины и дерьма. Но он больше не воняет так невыносимо, совершенно по-адски. В кормовой части дизеля правого борта трудится вахтенный дизелист. Осушает клапаны выхлопной трубы? Определенно требуется осушительная продувка между внутренним и внешним клапанами выхлопной трубы… Бульон, вытекающий оттуда, он просто сливает в поддизельное пространство трюма. Взглядом брожу от маховичков внутренних клапанов выхлопного газа расположенных на потолке, к приводной тяге масляного насоса. От нее к висящему надо мной динамику и радиотелефону в середине потолка.

Рассматриваю все так придирчиво, будто действительно должен проверить в полной мере: Справа и слева от меня располагаются дополнительные вентиляторы наддува, которые включаются на среднем ходу и подают дизелю дополнительный воздух. Вахтенный дизелист смазывает сейчас клапанный рычаг.

Приходится отодвинуться в сторону, так как маат-дизелист хочет пройти. Он продвигается на несколько шагов и затем затягивает клапан выхлопного газа правого борта. Иду как на ходулях дальше в корму к электродвигателям: Рубильники положены на средний ход вперед. На плитках пола лежат четверо бугров с верфи. Перешагиваю через них и продолжаю бродить взглядом по агрегатам и инструментам: Повсюду вспомогательные механизмы и трубопроводы. Вот амперметр, а вот еще один и еще один. Рядом указатель числа оборотов и машинный телеграф. Бросаю взгляд и в отсек кормовых торпедных аппаратов. Здесь также все настолько плотно заполнено, что могу видеть лишь крышку торпедного аппарата. Осматриваюсь — взгляд бродит по электрической распределительной коробке и воздушном компрессоре. Дизель-компрессор Юнкерса на своем обычном месте. Здесь совершенно нет места для лишнего человека. И тут же вижу бесформенный мешок, обвившийся вокруг воздушного компрессора. Без сомнения там лежит человек, защищенный от холода металлических плиток пола одним только тонким одеялом. Серебрянопогонник или свободный от вахты моряк? Еще один полусидит в тонкой щели между генератором сжатого воздуха и бортом, голова бессильно опущена на руки.

До сих пор я едва ли хоть с одним из серебрянопогонников обмолвился словом. Они, для меня, могли бы вполне быть всего лишь огромными личинками или гусеницами вместо людей. Время от времени упрекаю себя, что ни разу не попробовал войти с ними в беседу, чтобы узнать их мнение о верфи и нашем крахе. Но что я должен выведать у серебрянопогонников — что из того, чего я уже не знаю? И, кроме того, я вполне сыт и своими размышлениями.

Присаживаюсь в ЦП на рундук с картами и позволяю обрушиться на меня событиям последних дней. Когда пытаюсь перечислить все, что случилось со мной, понимаю, как часто со мной происходили странные события: Были такие минуты, и даже часы, о которых я ничто не мог бы сказать вовсе. Только при сильном напряжении ума и попытках ощупью двигаться в обратном направлении я наполовину справляюсь с этим наваждением. У меня появляется такое чувство, словно вместе с этим я переживаю и телесные, физические ощущения. Сумасшествие!

Что касается моего состояния после случившегося страшного поноса и рвоты, то не могу жаловаться. Все то, что мне довелось испытать до этой минуты, представляю себе так, будто принял участие в неповторимом психологическом эксперименте. То, что здесь происходило и происходит, никто и никогда еще не описывал. Поэтому для меня это звучит так: Держать клюзы открытыми, запоминать глазами и ушами каждую мелочь! Как я сам все переношу — тоже имеет значение в моих наблюдениях и описаниях.

Инжмех сидит на кожаном диване в кают-компании. Должно быть, его совершенно вымотал ремонт шноркеля: Он не произносит ни слова сквозь сомкнутые губы.

Серебрянопогонник опять исчез куда-то: как провалился.

В кают-компании меня охватывает чувство неосведомленности: Хорошо — с серебрянопогонниками я не смог наладить отношения…, но и в экипаже подлодки я знаю тоже не более полудюжины человек. Лица других появляются передо мной как призрачные полумаски и вновь исчезают…

Ловлю себя при этом на том, что бормочу слова, словно в полубреду. Слава богу, инжмех кажется, этого не замечает: Не хотел бы я прослыть долбанутым… Инжмех спит.

Не стоит мне сидеть здесь так долго, утонув в своих мыслях. Со стороны это может выглядеть как легкое помешательство…

— Схожу-ка в центральный пост, посмотрю как там дела, — произношу хриплым голосом.

И в то время как ставлю одну ногу перед другой в проходе, словно кукла-автомат, думаю: Точно, спятил!

Дьявол его разберет, как все пойдет дальше…

В центральном посту буквально остолбеваю от вида лежащих, изогнутых в странных позах спящих на плитках пола тел. Где я уже однажды видел эту картину?

Вспомнил: Они лежат здесь как трупы в траншее под Верденом. Но при чем здесь Верден? Я ведь едва лишь появился на свет, когда произошли события под Верденом… Может ли быть так, например, что в моей голове просто застряли картины из какого-то фильма?

Я видел много фильмов о войне, это точно. Также много прочел военных книг. Вероятно, такие же искривленные в муках тела я мог однажды видеть в одной из книг. Но в какой?

К чему мне такие выверты мыслей? Наверное, будет лучше, если я переберусь через следующее кольцо переборки и завалюсь на свою койку. Поспать про запас — всегда, когда случай предлагает такой подарок! — Вот было правило на U-96. И Старик руководствовался этим неукоснительно.

Что, интересно, теперь делает Старик? Навряд ли после нашего выхода янки продолжали свои долгие обстрелы. Вполне возможно, что они между тем захватили всю территорию к северу от флотилии, а саму флотилию укатали в ноль. Вероятно, Старик уже мертв! Для меня же всего лишь предусмотрена небольшая отсрочка… По-французски: le sursis. Странное слово звучит в моих ушах…

— Ну, так вот, я и дал той девке 400 франков, а затем заснул — просто пьян был в стельку, — слышу голос какого-то маата. — Понятно, что следующим утром я, конечно же, захотел вернуть обратно свои 400 франков. А также увидеть эту девку…