К господам серебрянопогонникам это не относится. От них никто и не ожидает наличия таких аккуратных, ухоженных зубов, как это принято у экипажа лодки. Серебрянопогонники провалились бы, вероятно, всем скопом, при медосмотре на годность к службе на подлодке. То, что они получат полный кайф от похода на подводной лодке со всеми его особенностями в боевой обстановке, им определенно никто ничего не сказал. И вот хлебают по полной! То, что они здесь сейчас испытывают, станет практическим обучением для этих тупых, надменных болванов, только к сожалению, слишком поздно.

Остались ли они вообще еще теми же серебянопогонниками, которые были на лодке при первой попытке выхода в море? Не появились ли здесь новые лица? Кажется, это не могут быть те же люди что выходили с нами вчера? Но кто знает!

Один из толстяков стоит почти вплотную к штурманскому столику. Этот полный, важный человек со многими полосами на рукавах близок к нервному срыву. Он так глубоко втянул голову в плечи, будто ожидает удара молотка. По-видимому, он стоит на коленях, но не могу понять, почему.

А концерт продолжается! Опять серия взрывов! Я едва их воспринимаю. Как это понимать? Мой череп словно пуст — или мой мозг заблокирован?

— Всплывайте! — орет кто-то громко и отчетливо и именно в шквале разрывов глубинных бомб.

Ага: Чинуши с верфи!

Их всплытие могло бы происходить так: вверх по лесенке, открыть люк — не забыть выровнять давление — и затем с борта броситься в темную воду и заплескаться в ней… медленно и уютно.

И вновь раздается тот же голос:

— Всплывайте! — и тут же другой голос:

— Да дайте же ему, наконец по морде!

Но этот возглас теряется в шуме с кормы.

Лейтенант-инженер словно ласка скользит в кормовой отсек. Внезапно становится темно. В корме что-то резко щелкнуло пару раз. Дьявол его разберет, что там случилось. Может ли так щелкать, когда вылетают предохранители?

Несколько лучей фонариков пересекаются. Взглядом ищу командира, но вижу только несколько ярко освещенных испуганных гримас.

— Искрение в электромоторном отсеке! — произносит централмаат. Пахнет озоном, как после грозы.

Я только удивляюсь, как для такого фейерверка еще нашлось достаточно кислорода в воздухе…

Серебрянки здесь в централе и далее к корме должно быть видели ослепительные электрические дуги и слышали резкое потрескивание: Паника висит в воздухе.

— Веселое дело, — раздается бормотание чуть не в мое правое ухо, когда доносится металлическое дребезжание. Что это еще может быть? Внимательно, с крайним напряжением, вслушиваюсь. Но дребезжание больше не повторяется. Слышу только проклятия и ругательства из кормы.

Во мне снова набухает холодная ярость от того, что мы не можем защищаться. Мы не можем даже убежать, нас даже не достанут и не зароют в землю. Нет ничего хуже такой позорной пассивности.

Сильная судорога сжимает в теле все мышцы. Когда, наконец, он настанет — coup de grece?

В полумраке с носа и кормы в центральный пост прибывает все больше людей. Вмиг возникает беспорядок. Слышу, как орет вахтенный, и вижу централмаата размахивающего руками. Несколько серебрянопогонников внезапно вплотную становятся передо мной и вперивают взгляд в командира. Что, к черту, все это должно означать?

— Мы не хотим окочуриться здесь как крысы! — Отчетливо доносится из шквала голосов. Это должно быть кто-то из них!

Что сказал этот человек? Окочуриться?! Давненько не слышал я этого выражения. Звучит как на моей саксонско-тюрингской родине. Теперь уже орут пять-шесть голосов. Едва могу разобрать, что они все орут, но различаю только несколько раз короткое слово:

— Всплывайте! Всплывайте!

Не могу сдвинуться ни на сантиметр. И все еще не могу видеть командира. В следующий миг в толпу буквально вкручивается крупный парень, который преграждает мне взгляд и впивается в меня, чуть не в самое лицо, расширенными от ужаса глазами. В этот момент сильный взрыв снова чуть не валит меня с ног. Крепко сжимаю веки в ожидании второго удара, но его нет. Очень медленно расслабляю мышцы, открываю глаза, но вокруг темно. Из темноты доносится неразборчивый гул многих голосов:

— Вы должны немедленно всплыть!

— Лучше всплыть и сдаться. Они же потопят нас!

— Ради Бога, всплывайте! Дайте же приказ на всплытие! — это орет тот, с четырьмя поршнями на рукавах.

Грохочет и сверкает и снова грохочет и сверкает. Опять искрит в корме. Неужели полетели предохранители? Или так тушат горящие кабели? Это было уже четвертое короткое замыкание. Лучи света фонариков снова бродят и натыкаются на резко-очерченные, искаженные рожи.

Проклятье: Эти скоты мешают мне пройти. Оттесняю двоих одновременно с пути. Один шатается, падая на спины рулевых. Другой кричит как смертельно испуганный баран. Обезумел, что ли?

Снова зажигается свет. И опять ор:

— Дайте немедленно команду на всплытие!

Всплывать? Прямо под бомбы? Вижу, как дневальный командира наклоняется и словно пловец брассом расталкивает серебряников и проворно, будто хорек, освобождает пространство между ними и командиром. Теперь он оказывается между ним и мной, отодвигая меня при этом в сторону. Во мне мгновенно вскипает ярость: Чего хочет этот чокнутый? И тут в молниеносно вздернутой высоко вверх руке дневальный показывает мне пистолет, и прижимается за командиром, так, что я отчетливо вижу, как он, сзади, вдвигает пистолет ему в руку.

— Господин обер-лейтенант..! — слышу его голос.

Не хочу верить своим глазам: Командир, этот истощенный, рано поседевший недавний выпускник училища, стоит перед фронтом из громко требующих всплытия серебряников, пистолет в руке и направляет его в живот стоящего на пути болвана.

Ощущаю себя на одно мгновение присутствующим на съемке сцены для фильма. Не слишком ли поспешно схватился командир за пистолет? А может так и надо?

Две бомбы взрываются одновременно: настолько коротко звучат их разрывы, по очереди. Снова где-то дребезжит стекло. Акустик сообщает новый пеленг, но я не понимаю его, так как теперь командир ясно слышимым голосом говорит в тишину, наступившую после взрывов:

— Здесь командиром являюсь я! Здесь на борту я ответсв…

Последний слог теряется в громком взрыве как минимум трех бомб. Лодку так сильно встряхивает, что толпа из серебрянопогонников чуть не валится с ног. Но командир стоит твердо, словно прибит к полу, лишь пистолет слегка раскачивается в его руке. Когда грохот стихает, он выкрикивает:

— Если мои приказы не будут выполняться, я применю оружие!

Через его плечо я вижу в плотно прижатых друг к другу фигурах ужас на неподвижных лицах. Пленка, которая еще писала фильм, остановилась. На полминуты не слышно ни звука, затем командир необычно высоким голосом говорит:

— Вы сейчас же, немедленно, располагаетесь на выделенные Вам места и больше не покидаете их до прихода на место!

При этом он медленно опускает оружие.

Уже снова киношка — на этот раз как хорошо отрепетированная сцена: командир делает наигранный жест рукой, словно фиксируя его. Он хочет показать, что это кадр снят окончательно. И повторений не будет.

Замечаю, как командиру сразу надоело держать пистолет. Это в вестернах его задвигают коротким толчком в кобуру — но здесь, к сожалению, так не получается. Дневальный протягивает руку и забирает пистолет.

Наконец серебряники выходят из ступора, и происходит чудо: никто из них не открывает рот. Один за другим протискиваются, словно на ходулях, несколько человек вперед, в носовой отсек, а другие исчезают в кормовом.

Командир поворачивается ко мне. Вижу, как дрожат его губы.

Мне кажется, что моя голова стала большим пузырем, в котором взбалтывают комковатый соус. Может быть, мой мозг уже разложился?

Мне требуется большое усилие, чтобы не свалиться. Только не сейчас! Только не это! Ни за что на свете! Если уж подыхать, то с циничной ухмылкой на устах — но не как двинутый по фазе!

Эти проклятые ублюдки, что стремятся забить нас здесь как свиней! Падлы проклятые, загнали-таки в ловушку! Хотя, все это было ясно и предсказуемо!