— Высокомерная банда, их все еще нет!
— Мне жаль только девушек, — говорит какой-то маат.
— Да, они согрели бы нам души, — добавляет в тон боцман.
— Здесь довольно много чего происходило, господин лейтенант.
Верхняя палуба выглядит наполовину прибранной. Снаружи лодка имеет вид корабля готового к выходу в море. Но внизу, в лодке, полный кавардак. Я не могу себе представить, как вся эта неразбериха ящиков, пакетов и вещмешков должна рассортироваться и уложиться, прежде чем начнется поход. В централе встречаю Бартля. Чертовски больше мне бы понравилось, если бы этот старый зануда не составил мне компанию.
— Где Вас разместили? — спрашиваю его.
— В носовом отсеке, — отвечает он робко.
— Бессовестные!
Бартль совершенно изменился: Все его прекрасные изречения, кажется, пропали у этого большого рупора цитат. Из хвастуна он превратился в мешок полный печали и разочарования. Я снова хочу выбраться наружу, но тут слышу, теперь уже во второй раз, о «водонепроницаемости отсеков». Что это должно значить? Трюмный центрального поста смотрит на меня, когда я спрашиваю его об этом, невыразительно, словно курица: Не знаю я что ли, что…. Он начинает заикаться, затем смолкает и лишь беспомощно лупает глазами.
— Что же? — настаиваю я.
— При налете авиации — ну, когда бомба попала в крышу Бункера — наша лодка получила повреждения, господин лейтенант, — выдавливает он, наконец, из себя.
— Лодка повреждена? — озадачено спрашиваю.
— Да, а Вы разве не знаете об этом? — удивленно спрашивает теперь стоящий сбоку централмаат.
— Ни малейшего понятия!
— Сверху несколько бетонных глыб там свалились, и прямо на бак лодки, и нам пришлось срочно заменять еще и настил верхней палубы, — торопливо произносит централмаат.
— И, кроме того, досталось еще и полубаку, — встревает теперь в разговор трюмный центрального поста.
— А о чем это говорит?
— Не так все страшно! Мы преодолеем все это, господин лейтенант! — чистосердечно произносит централмаат успокаивающей интонацией, которая вовсе не подходит его озабоченному виду. Он смотрит мимо меня. Вероятно, упрекает себя, что наговорил слишком много.
Я стою на месте, так как замечаю, как централмаат еле сдерживает то, что гложет его изнутри. Он хочет еще что-то сказать. Наконец, не выдерживает:
— При нормальных условиях, мы, естественно, не вышли бы в море, господин лейтенант. Но мы преодолеем все это!
Эти его слова не вид самоуспокоения, которое становится сильнее от повторения. Централмаат должно быть также заметил это.
— Если бы нам дали еще время поремонтироваться бы…, — начинает он снова, — кто знает, будет ли у нас вообще, еще такая возможность. Ну, а коль командир решил: То мы и в таком состоянии выйдем!
— «Без оглядки на потери», как говорят.
Централмаат бросает на меня понимающий взгляд:
— Так точно, господин лейтенант.
Вот это да! говорю себе. Мы выходим в боевой поход на почти разрушенной лодке! На пристани вижу разбитый ящик с фруктовыми консервами: Все банки сильно смяты, но только одна раскрылась. Появляется кок и по очереди осматривает и ставит в ряд помятые банки — с гордостью, так, будто это была его заслуга, что они остались целы, несмотря на удар о бетон. На пристани появился Комитет прощания. Старик выглядит полностью погрузившимся в мысли. Такой пустой, устремленный перед собой отсутствующий взгляд, стал в последнее
время почти его привычкой.
Что сейчас прозвучит? Призывные слова прощания? Энергичная речь о настоящих мужчинах? Призывы открытым текстом? Вряд ли. Мы, конечно, вплоть до последней минуты будем говорить первое, что придет в голову из подобного или смолчим, дабы скрыть наши истинные чувства. А где у меня, собственно говоря, находится мой приказ на марш? Эта моя воистину ценная бумага! Нет, не в нагрудных карманах: конечно же, в портмоне! А портмоне лежит в моей парусиновой сумке, которую я положил в торце моей шконки — как подголовник и вместе с тем подразумевая, что всегда смогу схватить ее. Рядом с ней лежит и резиновая сумка с пленками. Если нам предстоит вылезать из лодки в случае чего, то хочу захватить с собой только ее. Моя ценная бумага не будет стоить тогда и гроша. Прекрасный пример относительности всякой стоимости. Вылезать! Уже одно это слово заставляет меня дрожать нервной дрожью. Бесчувственное обращение меня со мной самим больше не удается так же хорошо как раньше. Мои нервы совершенно измотаны. Я должен найти противоядие от воздействия на меня слова «Вылезать». Надо призывать на помощь только добрые видения, это всегда хорошо работало в подобных случаях. Но меня словно столбняк охватил. Мой запас счастливых видений иссяк. Угрожающее слово нельзя изгнать из мозга. «Вылезать, выходить» — если бы мы должны были просто выходить через канал, это была бы чистая ерунда. Особенно, если мы отсюда начнем выход — возможно, с опозданием: С отливом нам было бы легче увеличить скорость нашего движения в открытое море — и кто тогда сможет найти нас там, снаружи, в темноте? Я подхожу к Старику. Увидев меня, он оживает и говорит:
— Симона все еще в Fresnes — в Fresnes около Парижа — в тюрьме.
— Как тебе удалось узнать это отсюда?
— Не важно! Возможно, тебе это как-то поможет…
Представление того, что я мог бы разыскать в Париже — или около Парижа — в тюрьме, Симону, кажется мне в этот момент чистым бредом. Даже если мы здесь удачно выйдем и если мы дойдем до La Pallice… то и тогда я не смогу надолго задержаться в Париже! На верхней палубе моряки убирают уже излишние швартовые палы. Если бы от них зависело, то они и сходни уже убрали бы. Без всякого промедления. Командир все еще на пристани. Взгляд его беспокойно блуждает вокруг: Он выглядит как комвзвода, который ждет подхода припозднившегося солдата: Серебрянопогонники все еще не появились. Однако автобус с ними должен прибыть с минуты на минуту. И вот уже кричит вахтенный:
— Курортники прибыли!
Против света, льющегося из цехов, я вижу, как приближается плотная группа людей. Они все одеты в синие куртки с серебряными полосами на рукавах. Неужели они хотят идти на борт при полном параде? Не видно ни одного, кто был бы одет в полевую форму. Матросы тыкают пальцем друг друга тихонько в бок и бросают на них недоуменные взгляды. Слышу, как некоторые подтрунивают:
— Мы такими голубыми никогда не были!
— Это точно породистые кабаны!
— Оказали нам честь…
— Наконец-то эти засранцы сами увидят нашу жизнь в реальности …
Все больше серебрянопогонников выстраиваются на узкой пристани. Не верю своим глазам: Три серебряных кольца, даже четыре на рукаве! Судя по всему, нас удостоили чести Creme de la creme своим присутствием на борту. Тут стали подтаскивать еще какие-то ящики, морские мешки и чемоданы. Ищу взглядом командира лодки, но он внезапно исчез — как сквозь землю провалился. Моряки лодки глазеют так, словно все еще не могут понять, что вся эта ватага должна быть принята ими на борт. Я тоже спрашиваю себя: Где только, черт возьми, эта человеческая масса и этот дополнительный багаж должны разместиться? Чемоданы достойны уважения: некоторые из них такого размера, что вовсе не смогут пройти через люк.
— Хотел бы я знать, как эти охламоны представляют себе подводную лодку, — слышу шепот одного из матросов рядом со мной.
В следующий миг на себя обращает наше внимание один «окольцованный», который волочит на себе ножны от кинжала…
— Они все — птицы особого военного значения…
— Само благородство…
— Где командир? — раздается голос боцмана, и обратившись к «окольцованным»: — Господа, Вы же не сможете здесь разместиться с вашими мешками и упаковками…
* * *
Боцман расставляет руки, словно желая сделать упражнение ласточкой и слететь с верхней палубы.
— Что, собственно говоря, воображают себе эти чертовы серебрянопогонники? — лейтенант-инженер вплотную стоит рядом со мной. — Где же наш командир? Он должен испортить аппетит этим братишкам. Я так не сумею…
