Ах, говорю себе, серый камуфляж, который я еще ношу, вовсе не является сейчас, Бог тому свидетель, истиной моей формой. Крайне редко бывает, чтобы меня, стоит лишь снять пилотку, узнали как офицера и вытянулись по стойке смирно… Вот, например, приближается группа из пяти, громко разговаривающих парней, которые относятся, очевидно, к экипажу U-730. Они усаживаются неподалеку от меня на поленницы деревянных ящиков и продолжают разговор.

Я сразу превращаюсь в слух.

— Ты должен еще раз все тщательно обдумать, — начинает один громко и отчетливо. — Вот, например, некто знает дюжину языков, а затем он умирает, и дюжина языков умирает тоже — просто исчезает! Ты должен еще раз все тщательно обдумать!

— Ну, ты просто свихнулся — и основательно, парень! — говорит другой, который очевидно не уловил смысла высокопарной речи. И затем добавляет:

— Ты говоришь как Фридрих Ницше!

Я сижу и могу лишь удивляться: Если эти парни действительно относятся к экипажу, то я окажусь на корабле в море философов.

Некоторое время царит молчание. И когда снова начинается разговор, не могу понять его начало, так как снаружи сюда долетают резкие сигналы паровых гудков. Затем, однако, слышу:

- ****ься с презервативом — это полное дерьмо! Это тоже самое, что просто дрочить.

— Ну, ты и мозгоеб, что лепишь такую лажу, — восклицает другой. — Ты и твой поношенный дождевой червяк между ног, вы оба мудаки.

И начинается перепалка:

— Нужно знать, что делаешь: В таком логове Горгоны я бы без гондона и близко ко всем этим бабам не подошел бы. Они до смерти могут напугать своей вонью.

Юноши, юноши! Шепчу тихо, и думаю: Тут у нас на борту не только философы, но и парни прошедшие огонь и воду.

Мысли смешались: мои величественные чувства и затем эти бредни! Но проклятое любопытство принуждает слушать дальше.

— Ты можешь сжечь свой *** напрочь, я же свой по-любому буду одевать в резинку.

— Вот как раз к слову о гондонах, — вмешивается другой голос: — Был я как-то у одной ****и, а у нее была такая совсем маленькая цилиндрическая печка-буржуйка…

Здесь голос смолкает: Рассказчик, очевидно, умеет держать драматургические паузы. Могу хорошо представить себе, как этот рассказчик сейчас обдумывает свои слова, для привлечения внимания собравшихся.

— Была ведь зима, — говорит он, наконец.

— Aгa-а! — кто-то вскрикивает удивленно. — Ты в этом смысле!

Снова пауза. Но затем рассказ полился как вода:

— Я думал, что меня зрение подводит — после траха она берет тряпку, открывает печную дверцу, и бросает в печь наполненный гондон, прямо на горящие угли. Раздалось шипение и поднялась такая вонь!

— Тоже способ! — говорит другой. — Как в крематории…

Другие, очевидно, могут только молча удивляться. А я? А я не могу этого понять: такая вольница в нашем положении!

Раньше никогда не было, чтобы столько членов экипажа праздно шатались по Бункеру у своей лодки безо всякого дела. Но Старик приказал, чтобы люди оставались на борту и только несколько из них могли бы выезжать автобусом во флотилию. Подсластил горькую пилюлю! При обычном раскладе экипаж разместился бы во флотилии, на аккуратных кроватях и с рядами душевых кабин в душевой. На лодке осталась бы только охрана.

А действительно нормальным было бы еще и другое — а именно: краткосрочный отпуск и тщательный ремонт лодки в доке.

Теперь один из группы сидящих, тяжело сопя, зычно отхаркивается и делает смачный плевок в воду.

— У меня тоже есть что рассказать! — начинает кто-то после паузы.

— Ну, валяй, трави!

— В Париже, там у них, есть затемнение. И вот выходит там одна куколка из кино, а метро уже не работает. Тут катит на велике какой-то здоровый негр. Ну, к себе домой. Куколка начинает проситься подвезти, негр и говорит: «Ну, давай, садись уже, возьму тебя на раму — прыгай!» И они поехали. Негр крутит педали, как бешеный, затем он еще хочет зайти с куколкой в пивную. И, типа, чтобы велик не уперли, берет его с собой — и тут у куколки, наверное, глаза на лоб вылезли…

Пауза.

— С чего это?

— Это был женский велосипед!

Крики и шум голосов:

— Хорошо, скажу я!

— В чем здесь шутка?

— Ах, ты засранец!

Голоса сливаются в один несмолкаемый шум.

Когда я снова приближаюсь, уже на территории флотилии, к кабинету Старика, слышу даже через три двери шум:

— Я требую предоставить мне четкие сведения…! Я требую доклада о таких происшествиях…! Если это не изменится, я сам подам рапорт!

Осторожно вхожу. Тут Старик замечает, насколько он взбешен. Он принужденно смеется и падает как подкошенный в свое кресло.

— В нашу половину, в район Бункера, я этого парня не пущу, — говорит он, еще не отдышавшись. Так, значит, Старик все еще борется с начальником порта.

— Дьявол его знает, как все еще повернется — наконец, мы же еще должны суметь безопасно выбраться отсюда, даже если это не вписывается в планы этого осла… Ну, а теперь дамба находится под охраной.

Старик делает глубокий вдох. Он обуздал свое возбуждение и даже пытается казаться подчеркнуто спокойным:

— Что до меня, то он может затопить во входном канале баржу — но таким образом, чтобы для лодок осталось место. Если это не получится, тогда…

Поскольку Старик не договаривает, что произойдет затем, я заканчиваю:

— … мы пожалуемся господину Гросс-адмиралу.

— Можешь на это рассчитывать, — вторит Старик моему тону — так, как будто я это серьезно сказал. Но затем, кажется, его снова осенило:

— Адъютант!.. Адъютант! — он кричит неожиданно в полный голос в соседнее помещение.

Проходит несколько секунд, и адъютант появляется в проеме двери.

— Бартля ко мне! — Старик кричит ему. — И немедленно!

Едва адъютант исчезает, Старик поворачивается ко мне и объясняет:

— Мы должны создать более хорошее поле обстрела на север. Это значит: провести основательную уборку. Наша территория пока еще слишком загромождена. Так оставлять нельзя!

— Ты имеешь в виду убрать садовое хозяйство и свинарники?

— Точно так, — отвечает Старик — и срочно!

Он говорит это с таким нажимом, как будто должен убедить меня в необходимости такого решения.

Не решаюсь расписывать себе, как Бартль воспримет этот приказ. Бартль, который должен внезапно покинуть оставляемое им здесь хозяйство — он прежде еще также должен оставить свои, бывшие его гордостью сооружения в развалинах? Это разорвет ему сердце. Бартль ни о чем так сильно не заботится как о своем садоводстве и хрюшках.

Старик ходит туда-сюда, руки за спиной, будто в наручниках.

Жаль, что я ворвался сюда именно в этот момент. Сцена, которая скоро разыграется здесь, меня совсем не вдохновляет. Это, скорее, может стать только еще одним способом казни для Бартля…

Старик внезапно останавливается и замирает. Так, с руками все еще за спиной, он выглядит как человек, стоящий свободно перед расстрельным взводом и готовящийся выкрикнуть свое последнее слово — не хватает только распахнутой на груди рубахи цвета хаки.

Нет, лучше я убегу: Пусть Старик сам выкручивается с Бартлем. Не хочу присутствовать при этом Evenement.

Заикаясь, бормочу: — Должен безотлагательно поговорить с зампотылу… — и выхожу из кабинета.

Мучительное беспокойство носит меня по территории. При этом я должен был бы сделать предостаточно. Но я все еще не готов с этой трижды проклятой упаковкой вещей. А это значит: все упаковано, однако, как мне уже объявили, мой багаж оказался слишком большим. Я должен его еще отсортировать. И речь идет не только о том, чтобы разместить все мои тряпки на лодке и доставить их в La Pallice, а и о том, как их транспортировать после прибытия, ведь я должен буду затем их еще и дальше везти…

После обеда читаю на доске объявлений, что сегодня вечером в кино будут показывать фильм «Тренк, Пандур». На завтра объявлен фильм «Материнская любовь» с Луизой Уллрих. Я внутренне хохочу: материнская любовь! Для тех, у кого в жизни еще есть мать!