Когда мы снова садимся, Старик с обычной обстоятельностью набивает свою трубку,
заказывает новое пиво, и только когда обе бутылки стоят на столе, а табак тлеет в головке трубки, он говорит:
— Лодка Морхоффа была введена в эксплуатацию только в прошлом году. Морхофф, впрочем, относился к нашей флотилии, будучи старпомом лодки U-330. Но после последнего боевого похода поступил с лодкой не сюда, а был направлен в Бордо.
— В Бордо?
— Да, там им должны были установить шноркель… Здесь просто не было для этого свободных мощностей…
— А потом?
— Это продолжалось какое-то время — а затем там началось Вторжение. И все пришлось срочно сворачивать. Но прежде нужно было отверстия, которые уже были вырезаны в корпусе лодки — для подачи и выброса отработанного воздуха — снова заварить и лодку отправили к двенадцати другим без шноркеля на фронт Вторжения.
— Где они должны были утонуть!
Старик молча выслушивает это мое высказывание и продолжает:
— Так или иначе, но, в конце концов, им же все-таки, должны были установить шноркель… На верфи в Бордо уже не получалось, и остаточные работы должны были быть завершены в La Pallice …
Вместо того чтобы сказать что-нибудь, я лишь округляю глаза.
— Звучит совершенно фантастически — стоит признать. Но это была лишь присказка, а сказка была впереди: А именно, когда их, наконец, отправили, у них вообще шноркель не был установлен…
— И при всем при том, они были под завязку забиты боеприпасами…
— Так точно, для Шербура…
— Теперь я вообще ничего не понимаю: С Шербуром было покончено еще в июне, а они только двенадцатого июля вышли из La Rochelle?
— По приказу главкома… Даже после этого Морхофф должен был, чтобы избежать утечки информации, тайно прибыть в Анже, чтобы забрать свой боевой приказ.
— Который был написан еще в прошлое Рождество, насколько я понимаю все произошедшее…
Старик лишь пожимает плечами. Но затем рывком встает, подавая мне сигнал, что пора сменить место беседы: пора в кабинет.
В кабинете он грузно опускается на стул за письменный стол, немного копается в сложенных бумагах и затем высоко поднимает несколько листков.
— Вот, послушай: 25 июня в сообщении Вермахта говорилось, что противник «Сумел достичь городских окраин Шербура». В сообщении от 27 числа говорится: «Только к вечеру противнику удалось, несмотря на тяжелые потери в кровопролитных уличных боях завладеть большей частью города». И вот от 29 числа: «Гавань разрушена, вход по-прежнему заблокирован». Знаешь, сейчас следует сказать себе честно — и это обязательно нужно сказать — что у нас, если нам приходится сдавать свои позиции, соответствующие сообщения всегда чертовски запаздывают…
Хочу всмотреться в Старика во время его речи, но он так развернул свой стул к окну, что мне виден только его полупрофиль.
Никаких сомнений: Он просто в ярости. И, без обиняков, продолжает:
— Представить себе, что лодка битком набитая боеприпасами посылается в базу, которая уже давно в руках врага — невероятно! Как и то, что Морхофф узнал только непосредственно перед выходом, что он должен был перевезти и доставить. Как еще это можно назвать, если не цинизм?
Старик так внезапно, одним сильным рывком, поднимается, что я вздрагиваю. Он хватает фуражку, бросает коротко:
— Я иду в наш сад-огород! — И исчезает.
Я же сижу и не знаю, что думать: Либо все те, непосредственно у главкома абсолютно не имеют понятия о сложившемся положении и больше не принимают к сведению даже сообщения Вермахта, либо… Не хочу даже думать об этом! Неужели они могли вручить Морхоффу в Анже, давно устаревший приказ в конверте и затем забыть обо всем? И лодка U-730 тащилась с этим бризантным грузом просто из чистой шутки, во всяком случае, без всякого смысла и разумения, по набитой кораблями и минами противника местности…
Даже после обеда Старик все еще загружен работой. Стараюсь не мешать. Только по окончании работы решаюсь снова зайти в кабинет.
Старик, не переставая, ведет телефонные разговоры. Так продолжается, до тех пор, пока он не откидывается в своем кресле и не начинает, глубоко вздохнув, говорить.
— Ars militaria! — произносит он так четко, словно отвечает урок. — Сможет ли кто-нибудь когда-либо представить себе однажды, сколько происходит ошибок, и какая царит на войне халатность — и сколько жизней гибнет из-за такого раздолбайства! Это гекатомбы трупов! И ни одна падла не гавкнет! Когда хотя бы одного генерала привлекут к ответственности за такие дела!
Старик встает и пристально смотрит из окна во двор. Так проходят долгие минуты. Затем он поворачивается ко мне и с обидой в голосе говорит:
— То, что им удалось вернуться с этими их боеприпасами — чистое чудо — при постоянной воздушной и морской разведке и сверх этого еще и без шноркеля!
— И только с двухнедельным запасом провизии… Так все же, что это было? Для меня вся эта история звучит так, как будто слишком большого риска и не было: лодка могла наверняка утонуть, и тогда остался бы полный запас торпед и хорошего горючего.
— И так и не так! Они могли иметь, только лишь из-за веса боеприпасов, незначительный остаточный дифферент. И просто не хотели утонуть как камень. А угри должны были лежать непоколебимо. Так что шиш тебе с присвистом!
— Этот парень плохо выглядит, — говорю спустя некоторое время.
— Так точно-с, — язвит Старик.
Снаружи доносится продолжительное грохотание, от которого дребезжат все стекла. Старик шмыгает носом и бурчит что-то непонятное. Затем произносит:
— Нервы стали ни к черту! — Просто никаких нервов не осталось!
Затем смолкает на некоторое время, и посмотрев мне в глаза, говорит:
— Одно за другим. Их еще надо обучить работе со шноркелем.
Слова прозвучали более чем цинично.
Старик быстро добавляет:
— Learning by doing, — и теперь заметно доволен собой.
После обеда встречаю Морхоффа во дворе флотилии, и замечаю, что он хочет о чем-то поговорить. Я едва успеваю сказать хоть слово, как мы уже спускаемся по лестнице и далее в направлении бассейна. Там повсюду лежат штабеля досок и бревен, так что мы легко находим место и присаживаемся.
Морхофф не был на обеде, и, судя по виду, не отдохнул. Но зампотылу уже покормил его.
Теперь он только пыхтит и затем произносит, словно хочет надиктовать мне в блокнот:
— Вы наверно уже знаете, что мы затем, я имею в виду, после того, как с Шербуром было все ясно, хотели постучать в дверь к англичанам?
Морхофф смотрит при этом не мигая. Не дождавшись от меня никакой реакции, умолкает. Я вижу со стороны, как он тихонько кивает головой. Вспоминает? Внезапно он снова собирается и говорит:
— При проходе Канала были совершенно сумасшедшие условия: Прежде всего, мы не получали никаких радиограмм, и потому не знали, где вообще находились. Своего рода игра в жмурки! Вы же знаете правила этой игры: Водящего с завязанными глазами поворачивают пару-тройку раз, и затем он должен идти искать, с палкой в руке: жмурки…
Я бы попросил его не украшать свой рассказ такими ссылками, а рассказывать дальше в соответствии с записью в журнале боевых действий, но молчу. Однако Морхофф, кажется, находит удовольствие в найденном им сравнении.
— Да. Английские сторожевики обеспечили нам повороты наилучшим образом. Мы просто больше не могли следовать — я имею в виду без наличия обратной радиосвязи, запасным курсом… А определение своего местонахождения? Об этом и вовсе нельзя было подумать! Там могло помочь только пеленгование по береговым ориентирам. И мы ведь такое сделали! Мы взяли пеленг на какой-то маяк. Он называется…, как же он называется, однако? Да ладно, но он не был нашим. Я хочу сказать: Он вовсе был не тот, на который мы полагались. К счастью, я снова все перепроверил — и это показалось мне довольно странным. И тут выяснилось, что пеленгование вовсе не могло быть Ouessant. Это был мыс Kap Lizard — английское побережье вместо французского. Это нас запутало чрезвычайно…
