Холодная ярость охватывает всего меня к этим надменным упрямым торговцам смертью, этим фанатичным заправилам, которые сами совершенно не испытывают никакой нужды в своем идиллическом маленьком сосновом лесу, но посылают экипаж за экипажем на верную смерть. А еще эти идиоты здесь, которые не способны даже к самым простым соображениям! Фюрер не оставит нас здесь! Фюрер посылает нам танк! Фюрер, Фюрер! И я не смеюсь! Наш славный Фюрер — он черта лысого будет беспокоиться о нас. Он скорее милостиво разрешит нам подохнуть здесь с голоду! Это по любому! Как можно спать, когда снаружи стоит чертовский шум! Вытаскиваю подушку из-под головы и кладу голову на предплечье. Так, а теперь подушку на левое ухо! Вот теперь я больше не слышу доносящийся снаружи неясный шум, однако различаю сильную стрельбу и совсем близко. Проклятье! Что должна означать вся эта тупая пальба? В следующий миг пальба прекращается — как будто моя ругань подействовала. Хорошо, попытаюсь теперь уснуть. Так проходит одна четверть часа, а затем еще одна. Но я не могу заснуть. В правом виске чувствую биение пульса. Может, подсчет пульса поможет уснуть? Пока шепчу онемевшими губами числа ударов пульса, жду напряженно начало новой пальбы. И она тут же начинается: Отчетливо различаю карабины и автоматы. Черт, это же просто беспорядочная стрельба от испуга. На кой черт такая бессмысленная трата боеприпасов? Со сном, во всяком случае, покончено безвозвратно. Можно было бы и встать. Но вместо этого остаюсь лежать с открытыми глазами и размышляю: Не впервые меня занимает вопрос, не слишком ли привлекают внимание павильон Старика и мой? Несколько храбрецов могли бы без шума снять часовых в воротах и легко захватить или прикончить Старика и меня. Это получилось бы у них без особого труда. Пока наши люди пересекли бы двор, добираясь до нас, было бы слишком поздно — думаю, наши вообще бы не забили тревогу. Следует обсудить это со Стариком. Но с ним на эту тему не так просто поговорить. Старик любуется собой в своем упрямстве и героическом позерстве. Вероятно, в его глазах это важная составляющая его роли сидеть здесь на передке у всех на виду и демонстрировать всем, что он Maquis ни капельки не боится. И тут резкая барабанная дробь автоматных очередей врывается в мои мысли. Довольно близко! Неужели на территории флотилии? Вместо того, чтобы броситься узнавать обстановку, я действую так же упрямо как и Старик: Остаюсь лежать и лишь напрягаю слух, однако не слышу ни призывов, ни криков команд, а только несколько коротких автоматных очередей. Десять минут третьего. Когда будет светать? Наверное, где-то около пяти утра. Значит, еще три часа! Твою мать! Несколько часов сна никому не помешали бы….
Нужно подумать о Симоне: У меня просто не укладывается в голове, что она тоже проживала здесь, в этом павильоне, именно в этой комнате, в этой самой койке, в которой я теперь лежу. Почему она не перешла в павильон Старика? Потому что это произвело бы чертовски плохое впечатление? Тогда он вероятно едва ли приходил к ней….
Я лежу словно в температуре. Снаружи снова что-то щелкает. На этот раз звучит вразнобой — как хлопушки. Дьявол его разберет, что теперь это должно означать. Приглушенные хлопки приходят словно издалека: три раза, пять раз, а потом опять две короткие хлесткие автоматные очереди — но на этот раз подальше. Внезапно на стене напротив окна появляются горизонтальные светлые полосы. Они мерцают и снова гаснут. Следовало бы закрыть жалюзи, чтобы, по крайней мере, прекратить оптические эффекты. И надо было купить беруши для ушей. Но нет, заткнуть уши, это не дело! Я должен услышать, если случится внезапное нападение… Снова белые полосы света! На этот раз они задерживаются подольше, прежде чем пропадают в мерцании. «…В глуби чертога на стене / Рука явилась — вся в огне… / И пишет, пишет. / Под перстом / Слова текут живым огнём…» В полудреме мои мысли путаются: То Оратор из области подносит свое лицо так близко к моему, что я могу видеть каждую пору на его носу как в увеличительное стекло. За борт подлеца и использовать вместо кранца! — предлагаю я адмиралу. Обмотать его линем! Этакий подлец! Однажды выплывет, как они за кулисами все проворачивали. И тогда наступит час расплаты! Затем я снова бодрствую. Обречен? Фильм такой был. Назывался «Поездка без возвращения»? Или это была книга? Насколько известно, Союзники давно уже организовали Комитет для нашего задержания. Томми и янки и русские, они втроем — и мы, нацисты, мы совершенно одни, и хотя бы только поэтому мы проиграли. Что мы принесли миру: разрушенный Роттердам, стертый с лица земли Ковентри. Повсюду лежат руины уничтоженных городов, опустошены целые области, уничтожены сотни тысяч человек. Должны ли оставшиеся нас полюбить? Только в Роттердаме на нашем счету 30 000 погибших, и это были, конечно, сплошь мирные горожане, которые, Бог свидетель, ничего против нас не планировали. Теперь очередь доходит до нас — до седьмого колена. Вера, любовь, надежда — эти три постулата жизни! Любовь — самый главный из них, и в ней мы будем нуждаться дьявольски сильно… Хлесткие щелчки выстрелов пугают меня в моем беспокойном сне. Ну, все — я уже сыт этим по горло! Одним прыжком вскакиваю с койки. Свет не зажигать! Еще пара выстрелов, затем беспорядочный грохот. И снова голоса перед главными воротами. Задерживаю дыхание, внимательно слушая: Топот сапог по мостовой, стоны и стенания и голос команды:
— Здесь берите — живей, живей!
Говорю себе: Там, наверное, схватили какого-то француза, который нарушил комендантский час. Патрульные стреляют чертовски быстро. Спешно натягиваю шинель, туфли и выхожу. У Старика горит свет. Дверь открыта. Кажется он внизу, у ворот. Там беспорядочно рыскают лучи карманных фонариков. И вот я слышу глубокий, взволнованный голос Старика:
— Оберштабсарца сюда. Немедленно! Шевелитесь! Он уже идет?
Вижу группу темных теней в полумраке, которые между собой тащат тело.
— Я сейчас подойду! — слышу голос Старика. Теперь он видит меня:
— Проклятая неприятность: Альвенслебен!
Я ничего не понимаю.
— Альвенслебен схлопотал пулю! Похоже, однако, что ему страшно повезло. Завтра он должен был выходить… Только предварительно должен был со мной встретиться.
В луче света, падающего из двери Старика, различаю бооцмаата охраны и узнаю, что Альвенслебен был подстрелен нашим часовым у ворот.
— Часовой крикнул ему «Пароль!», и когда ответа не последовало — выстрелил.
— Однако была целая перестрелка?
— Так точно! Господин обер-лейтенант тоже стрелял!
— А что будет теперь с лодкой Альвенслебена? — интересуюсь у Старика за завтраком.
— Мы приведем его в чувство. Раньше это был бы прекрасный отпуск с выездом на родину. Теперь ему предстоит идти в поход.
— Так он все же пойдет? А не следует ли доложить по команде о происшедшем и тому подобное?
— Собственно говоря — следует.
Искренне радуюсь тому, что фраза “собственно говоря”, получает наконец-то хоть какое-то ограничение. Старик смолкает. С этим «собственно говоря — следует», выполнена первая часть ритуала. Альвенслебену чертовски повезло, как сказал оберштабсарц: лишь касательное ранение, царапина — «чистое ранение мышцы, и не слишком сильное!» Вопреки моему дефициту сна я все же могу смотреть на сложившуюся сегодня ситуацию трезвым взглядом. Могу даже удивляться тому, как быстро привык к слову «отрезаны». Вероятно, оно не звучит в моих ушах слишком угрожающе. Я предпочитаю слово «окружены». Мы окружены врагом. Но слово «окружены» звучит как-то странно: Я окружен, ты окружен, он, она, оно окружено… Совершенно не хочу знать, сколько тысяч человек окружены здесь в Бресте. Но то, что, хватит всего несколько групп Maquis, чтобы поставить нас в крайне тяжелое положение — это, пожалуй, чистой воды безумие! Часовой, подстреливший Альвенслебена, прибыл к Старику. Я вижу его, бледного от охватившего его страха, идущего на негнущихся ногах по коридору.
— Его сейчас пронесет от страха! — говорю Старику, пока моряк ждет при адъютанте.
