А собрание книг! Я ставлю их к Старику в кубрик и туда же отношу бретонскую резьбу. А изделия из фаянса? Тоже в кубрик Старика. Образцы довольно странных высушенных морских водорослей, коллекцию предметов, выброшенных морем на берег — все это — по большому счету просто хлам… Но о чем я думаю? Кубрик Старика тоже пойдет к черту! Незачем себя обманывать: Здесь рано или поздно все пойдет прахом, не сегодня так завтра…

На этот раз у нас будет плохое прощание — навсегда. Похоже, шансы на то, что мы сможем снова увидеться равны нулю. Взвешиваю в руках набор керамических тарелок и мисок с изображенными на них бигуденами — старая посуда с прекрасной живописью. Затем по очереди: старую глубокую кастрюлю, дверцу шкафчика, богато украшенную декоративными резными элементами, два широких бретонских пояса. Все тщательно заворачиваю в овечью шерсть и укладываю в матросский чемодан… Теперь я должен со всем этим попрощаться: Ничего не могу взять с собой.

— Очковтирательство, куда ни посмотри! — возмущается наш доктор, когда встречаю его во дворе флотилии.

— Ничего плохого не вижу, — говорю осторожно.

— Да ладно Вам — здесь повсюду ложь и обман. Все давно превратилось в одну большую фирму обмана.

— Но Вы же сами в этом участвуете, — подначиваю его.

— Участвую? Что Вы имеете в виду? Я участвую в этом обмане? Но не Я же пишу статьи полные ликования.

Снова не узнаю доктора: Что это нашло на него? Этот человек просто кипит от ярости.

Мне не приходится долго ждать, того момента как я узнаю, что его так достало: Ему нужны кислородные баллоны для военного госпиталя, а он не может их получить. Какой-то более высокий рангом офицер верфи их все реквизировал.

Как будто здесь что-то зависит от собранного для сварки кислорода! Ради Бога, что здесь еще они хотят сваривать? За ужином Старик ворчалив и неподступен.

— Ты собрал весь свой хлам — ну, рукописи и тому подобное? — все же спрашивает он.

— Так точно! — давно… Однако кое-что я хотел бы оставить у тебя, если тебя это устраивает.

Старик только кивает в ответ.

— Ты вернешься, — произносит он помолчав. — Впрочем, с ранеными будет только один автобус.

— Мне это больше нравится.

Старейший командир флотилии, Робель, останавливает меня, когда я позже спешу к моему павильону, посреди темного двора, так что я сначала даже пугаюсь.

— Я непременно должен говорить с Вами! — говорит Робель. При этом он сильно пыхтит. Ему приходится спешить за мной через весь двор скорым шагом.

— Прямо здесь и сейчас? — спрашиваю растерянно.

— Да, пожалуйста!

Пока идем по темному двору я слышу:

— Шеф серьезно угрожал мне…

И затем Робель выдает всю его историю тоном конспиратора: Он выразил в разговоре со Стариком — сегодня после обеда — всего лишь обеспокоенность в отношении нашей окончательной победы. — Вот на этом самом месте. Тут Старик внезапно остановился и сказал ему: «Если ты и дальше будешь распространять такие пораженческие речи, то ему придется сообщить куда следует и как можно быстрее.» А мы же, при все при этом члены одного экипажа! — плачется Робель. Я бы охотно сказал Робелю «Идиот!». Но вместо этого делаю над собой усилие, и позволяю всего лишь одну фразу: «Вы виноваты сами!». Робель останавливается как вкопанный и, запинаясь, восклицает:

— Я? Почему же я?

Всей душой желаю, чтобы этот перевозбужденный человек оставил бы меня в покое. Тема мне максимально претит, да и двор флотилии — это не то место, клянусь Богом, где следует обсуждать этот вопрос: Кто знает, как далеко разносится возбужденный голос Робеля.

Пока я делаю пару глубоких вдохов, и при этом громко пыхчу, меня осеняет, и я говорю — наклонившись к Робелю:

— Чтобы мне понять суть Вашего вопроса я должен во всем тщательно разобраться и уточнить кое-что у Вас, — и, вероятно, также у Старика…

Совершенно не представляю, как мне следует взяться за это дело, но тут замечаю, что это может мне удастся в полутьме двора и при таком же мерном движении:

— Мой издатель, Вам следует это знать, сидит в настоящее время в концлагере. А что это значит, Вы, пожалуй, можете себе представить…

— А почему? — вскрикивает Робель.

— Да, почему? — мой голос звенит как эхо. — Все просто: Потому что он вел себя не так, как Вам шеф посоветовал. У него служил один человек, который говорил так же как и Вы, и он его не выдал. А он обязан был это сделать. Дело в том, что тот человек был закрепленным за ним агентом провокатором — и потому для моего издателя песенка была спета.

— Но шеф и я — мы ведь члены одного экипажа! Мы — друзья! — слишком уж громко возмущается Робель.

Чтобы как-то смягчать его, говорю тихим шепотом:

— Побойтесь Бога! Я тоже не вижу Вас в роли агента провокатора — но все-таки могу представить себе, что Вы когда-нибудь, где-нибудь однажды проболтаетесь…

— Я? — хрипит Робель словно ворона. — Как же я…?

— Ну, например, когда Вы поделитесь с кем-нибудь, кого Вы, как Вы думаете, хорошо знаете, тем, что Вы однажды высказали Старику свои сомнения относительно нашей окончательной победы. И тут Ваши слова попадут не только в уши Вашего знакомого, но и в еще чьи-то уши, и Старику мало не покажется, ему сильнее, чем Вам достанется, потому что он, в конце концов, здесь — шеф. И, кроме того, Вы должны знать — или, по крайней мере, предвидеть — что у нас здесь все делается подобным образом. Так сказать, в тихом омуте…

Проклятое дерьмо! думаю я при этом. Уже дошло до того, что мне приходится устраивать головомойку давно выросшему из коротких штанишек капитану третьего ранга, чтобы снова привести его на правильный курс. За что мне такое?

— Впрочем, он все же, даже в мыслях не допускает сообщить о Вас, но почему же?

— Так я…

— Если только у Вас нет…

Робель останавливается как вкопанный. Я делаю несколько шагов. Но Робель не движется.

— Чего у меня нет? — спрашивает он ошарашено.

— Уверенности в том, что война проиграна. Вы же все это не всерьез говорили! Иначе, это было бы слишком большая глупость!

Я широко улыбаюсь Робелю, полуобернувшись к нему. В слабом лунном свете могу видеть, что у него широко открыт рот, а верхняя губа так задралась, что видны все его лошадиные зубы. Эти большие зубы особенно отчетливо видны. А еще уши-лопухи: У мужика должно быть мозги совершенно пошли кувырком!

— Этим разговором, я полагаю тема исчерпана. Могу ли я пригласить Вас на бутылочку пива? — спрашиваю ласково.

— Пожалуйста — спасибо — пожалуйста, не теперь…, — заикается Робель. — Я должен собраться и преодолеть весь этот стресс, а потому я больше нуждаюсь в водке — и побольше.

И когда я уходя салютую, Робель запинаясь добавляет:

— Прошу Вас, никому не говорите о нашем разговоре!

Автобус.

Уже смеркается, когда подъезжает автобус. Быстрый взгляд на часы: четыре с небольшим. Автобус полностью забит ранеными. Только рядом с водителем сиденье еще свободно: мое место.

— А мои шмотки? — спрашиваю водителя.

— Я их уже разместил, господин лейтенант.

Мой автомат размещаю между нами. Старик появляется в купальном халате перед своим павильоном. Хочу попрощаться с ним, но он останавливает меня:

— Я прибуду позже на вокзал — на грузовике — чуть позже. Пока все организую…. Это, конечно, потребует времени…

Оберштабсарц подходит ко мне и пробует тут же раззадорить меня:

— Ну, как дела, Аника-воин?

Однако затем быстро переходит на служебный тон:

— Водитель был мной проинформирован, куда идет транспорт. Здесь в конверте адреса нескольких военных госпиталей — на всякий случай, если вас где-то не примут.

Поскольку я пристально, молча, смотрю на него, оберштабсарц добавляет:

— Я не думаю, что что-то пойдет не так. Все более или менее легкораненые. Я их уже наблюдал.

Забираюсь на свое место и повернувшись спиной к ветровому стеклу, говорю в автобус не смотря ни на кого отдельно:

— Доброе утро, парни!