И еще запасное колесо около капота мотора, немного опущенного в переднее и заднее крыло и таким образом невидно резинового протектора шины. Странно, что все это можно было воспринять в точности за одну секунду. А это значит: машина ехала довольно медленно. Я стоял, плотно прижавшись к бордюрному камню, а Фюрер сидел на ближнем ко мне борту и пристально смотрел на меня приблизительно с расстояния в один метр, из-под козырька фуражки. Бледное лицо, сальная кожа. Узенькая «зубная щетка» под носом будто намалеванная. От сильного страха я не знал, что делать. Я даже думал, что вот сейчас из машины выпрыгнут два быка из СС и наваляют мне по полной, потому что я не вздернул вверх руку от охватившего меня страха. Но в следующий момент факельный проезд уже проехал. Мне понадобилось добрых пять минут, пока я снова не пришел в себя… Людей, проходивших мимо часовых у зала заседаний этого полководца и не поднявших в приветствии вверх правую руку, жестоко избивали.
Старик ухмыляется. Он, очевидно, не знает, что должен сказать, выслушав мой рассказ. Наконец, он ворчит:
— Да, такие вот у нас дела.
В одном из цехов у Старика с инженером-механиком флотилии идет обсуждение какого-то вопроса. Поскольку я не хочу, как собака у своего хозяина стоять на поводке, то собираюсь уйти.
— Полчаса, не больше! — говорит Старик.
— Боже! Ну и дела! — доносится до меня, когда я присаживаюсь на кнехт у достроечной стенки — это почти рядом со мной восклицает какой-то моряк, и я тихо удивляюсь, как умело он выкладывает свою приманку. Но трое других, сидящие с ним у стеллинга, знают правила игры: Они не говорят ни слова. Ему остается лишь смотреть, какое впечатление производят его слова.
— Парни, есть вещи, которым можно только удивляться! — немедленно начинается второй заход.
Теперь один из присутствующих милостиво соглашается:
— Ну, давай уже! Трави баланду!
Но рассказчик теперь не торопится. Он просто снова задерживается:
— Можно только качать головой — ведь часто обычаи имеют людей, но об этом мало кто догадывается!
Реакцией на эти слова было недовольное бурчание. Теперь первый моряк действует так, как будто он совершенно утонул в размышлениях о пережитом. И только когда один из слушателей говорит:
— Да ладно гнать-то! — он вздрагивает, словно очнувшись ото сна:
— Я был в отпуске в Берлине у моего дяди и моей тети. У них же там, в Берлине, магазин скобяных товаров…
— Лучше бы тебе сунуть кольцо в нос и поводить по зоопарку — вот это было бы очень интересно…
Однако рассказчика нельзя сбить этим замечанием.
— Это прямо за углом на Фридрихштрассе. Так вот там я как-то болтался вечерком — и тут со мной заговаривает одна девка. Она захотела пять рейхсмарок.
— Не тяни! Захотела от тебя прямо тут же?
— Ну, вот я поднимаюсь с ней на третий этаж, где она жила. Там сидят трое и играют в скат. Им нельзя мешать, а нам надо было пройти именно там. Ну, входим мы с ней в спальню, а вокруг кровати полный срач, и с кровати все сброшено — там был только голый матрас. И тут она стягивает с себя трусы и ложится на матрас!
— Ну и! — хрипло лает один из слушателей.
— … а рядом хлопают своими картами игроки в скат! Ну и получился полный облом…
В эту минуту раздается такой сильный шум, что я не могу ничего больше понять: Где-то долбят молотом по лежащим металлическим листам, и этот звук забивает все. Когда стук молота, наконец, стихает, парни продолжают обсуждать животрепещущую тему.
— DKW — мастерского класса — может быть вполне приемлемым автомобилем, но ты же не знаешь всех его недостатков, — кто-то кричит резко.
— Так я об этом и твержу тебе, засранец!
Но судя по тому, что еще один говорит:
— DKW, это значит «маленькие ранки», — эта история быстро не закончится.
— Ну, ты ляпнул: DKW — это «Завод Немецких Мотоциклов», — раздается голос еще одного собеседника, что полностью переводит болтовню в сторону от основной темы.
— Не, я точно от вас свихнусь: Завод мотоциклов? — стонет другой, голоса которого я до сих пор не слышал.
— Парни, вы говорите об автомобиле, мотоцикле или о ебле?
— Скажу тебе по секрету: Ты — самая глупая свинья, какую я только знаю.
Это замечание сбило спрашивающего.
— Да ты знаешь, что я сейчас с тобой сделаю? — угрожающе рычит он.
— Не-а, — отвечает говоривший простодушно.
— Я зажму твою голову между ягодиц и сожму мышцы — и ты сдохнешь в темноте.
— А сверху посыпь еще хлорной известью, — рекомендует другой, — чтобы не задохнуться от трупного запаха.
— Да ладно, не трепи языком попусту, ты, тупой засранец!
— К сожалению, новым командирам не хватает опыта, — сетует Старик, когда мы едем назад во флотилию. — Они конечно не хуже чем старые, но именно сегодня время не позволяет им накапливать опыт, постепенно врастать в профессию, пожинать успехи без слишком большого сопротивления и при всем при этом завоевывать уверенность в себе.
— Кажется, никто не интересуется общим положением дел…
— Ну и …? Что ты хочешь сказать этим?
— То, что при такой большой лености ума не может не удивлять, что они не спрашивают о том, является ли их собственное боевое применение все еще рациональным…
— Ты требуешь слишком многого. Они равны…
— То, что планируется в Берлине, является для них словами Бога! — я перебиваю Старика и пугаюсь своего строптивого тона. Но Старик, которому приходится объезжать воронку от авиабомбы, ведет себя так, как будто он не услышал меня, и просто говорит дальше:
— В конце концов, они привыкли к послушанию… и, кроме того: Что ты можешь знать о том, что они думают? Ты же совсем не знаешь большинства из них…
Позже во дворе мне перебегает дорогу зампотылу. Интересуюсь у него, как его дела. Он только машет рукой и говорит:
— Слышали ли Вы что-нибудь о фрейлейн Загот?
— Я? — спрашиваю в тупой оторопелости, и мы мгновение стоим лупая глазами полусмущенно. Наконец, мы говорим о погоде, пока я не говорю:
— Мне необходимо сейчас переодеться.
После обеда сижу со Стариком за одним из низких круглых столов в клубе. Беседа течет буквально по каплям. Присутствующие явно никем не интересуются.
— Я, на твоем месте, не был бы настолько заносчив, — тихо говорит Старик, не смотря на меня. — Я бы вообще не хотел знать, чем интересуются такие скользкие типы как ты…
Я пристально смотрю на него. Почему он внезапно стал так агрессивен?
— Это приглашение к самопроверке? — спрашиваю его.
— Можешь и так понять!
— Как насчет свежего пива? — приходит мне на помощь зампотылу.
— Не возражаю, — отвечает Старик.
Когда зампотылу исчезает, Старик снова поднимает нить разговора:
— У тебя в Берлине все схвачено. Если тебе позволено играть роль туриста между обоими мирами, значит, о тебе там хорошо говорят. А что же здесь можно узнать?
— Если бы они действительно этого хотели — то огромное количество материала. Но с шорами на глазах живется гораздо удобнее, чем в мыслях и думах.
Старик бросает мне предупреждающий взгляд: Следует потише болтать. В клубе слишком много посторонних.
— По-видимому, у тебя тоже есть шоры — по крайней мере, при оценке действий твоих коллег, — снова начинает Старик через некоторое время. — Ты просто не хочешь понять, что они были воспитаны согласно некоего определенного кодекса. И уж точно, переодетое в форму гражданское лицо, такое как ты, абсолютно не в состоянии понять, что значат солдатское воспитание и солдатские идеалы.
Затем Старик погружается в молчание, и я не мешаю ему. Нет никакого смысла продолжать этот разговор: Если Стариком признаются солдатские идеалы, то наш спор бессмысленен. Он залезает в свою скорлупу и закрывает забрало.
— У меня много дел, — говорю я, поднимаясь со своего места и делаю нечто среднее между военным приветствием и гражданским приветом. Старик лишь неприветливо кивает, как будто он не хочет позволить мне мешать ему в его размышлениях.
