Лишь только выпрыгиваю на остановку, как навстречу медленно тянется, напоминая черную гусеницу, похоронная процессия. Такое впечатление, что люди в этом городе мрут как мухи. Каждый раз, приехав в Брест, встречаю такую невыразимо печальную процессию. Но сегодняшнее шествие особенно жалкое: с катафалком, который тянут две заморенные клячи. Никаких лент и венков. Лишь между ушей у кляч торчат головки вплетенных в гривы роз. За катафалком, печально повесив головы, еле тянут ноги плакальщицы, а замыкает процессию несколько поддатых собутыльников.

И в этот миг завыли сирены. По процессии словно дрожь прошла. Все резко прибавили шаг. Но навряд ли продолжат свой путь к кладбищу. Меня так и подмывает пойти за ними следом, чтобы увидеть, что они будут делать дальше. Они же стоят, украдкой бросая взгляды на хмурое небо. Что тут скажешь! Как назло у меня нет и фотокамеры. Давно нет и достать нигде нельзя. А если просто так следовать за процессией? Нет, не стоит.

Последнее подобное печальное зрелище я наблюдал сверху — из окна борделя. Вид был фантастический: словно подготовленный хорошим режиссером: прямо кинематографическая картина страданий города: и никакого фотоаппарата! На улице мертвые крысы, дохлые собаки, траурные шествия, в предрассветных сумерках, как в гангстерском фильме, двое расстрелянных гражданских: а у меня лишь глаза, блокнот и карандаш — а чаще вообще ничего.

Самолеты удаляются. Вой сирен только кошек напугал.

Рядом с заводом Citroen воздвигнута целая баррикада: десятки разбитых машин, некоторые наполовину торчат из гор щебня. Многие являют собой кучу ржавых, сожженных кусков металла.

Небольшая пивнушка неподалеку, словно проказой поражена. Несущая стена испещрена оспинами — щербинками от осколков. Здание напоминающее куб, стоит в гордом одиночестве. вид такой, будто у него кто-то украл крышу.

Hotel de la Paix выглядит так, словно это уже и не гостиница больше. Меня бросает в дрожь, при мысли, что я мог бы жить в одном из ее номеров. На первом этаже — бар. Хочу посмотреть, как там, внутри: стойка низенькая, везде накладное дерево и на фоне темного, засиженного мухами зеркала, запотевшие бутылки с пятнами от сырости на этикетках. На полу, покрытом изразцами — древесная мука. Рыжеволосая девушка с прозрачной бледной кожей и пугающе огромными глазами, стоит за стойкой. Хочу зарисовать ее. Однако какой-то Старик, славно угрюмый Харон хватает ее и уволакивает прочь. Шорох на кухне. Шорох стихает. можно было бы выпить чего-нибудь — но ничего достойного моего горла не видно. Значит — дальше!

Вот сожженная дотла какая-то фабрика. Железные балки закручено согнулись внутрь, будто увядшие цветы. Счастье, что здесь растет дрок. Даже здесь, Среди щебня и пепла, он цветет и скрывает развалины. Конвоиры, в серой, полевой форме, с необычайно длинными винтовками охраняют французских пленных складирующих какие-то материалы. Меня обгоняют громыхающие, покрытые пылью товарные вагоны Организации Тодда — целый эшелон. Везде песок и на всем дорожная пыль — для меня слишком много грязи. Стараясь не дышать глубоко, сворачиваю в какой-то проулок и с силой выкашливаю пыль из легких.

Черные остовы кранов вздыбились над крышами и горами щебня и пыли. Они служат символом города, вместо церковных шпилей. Один из гигантских кранов на секунду выплыл из облака белого пара. На фоне белого пара вырисовывается серая решетка его остова. Выброс пара означает, что кран работает. Его гудение дрожит в воздухе, несясь над паром.

Небесный полог становится выше: светлеет.

Теперь я иду вдоль воды: камни, тина, принесенные приливом части каких-то механизмов, куски лодок, разбитые баржи. Скалы как круглоголовые чудища с могучими мохнатыми гривами, черные, гладкие от масляной пленки.

Возвращаюсь по сортировочным путям, вдоль гор щебня. Ветер доносит вонь гниющих водорослей. Повсюду кучи коробок из-под противогазов.

Подхожу к горе раздавленных канистр. Какой-то полусумасшедший старик в пилотке тупо и протяжно клянчит у меня сигарету. Чувствую себя неловко в своей чистенькой форме. Лишь туфли покрыты пылью.

— Тебе интересно узнать, чем сутки напролет так занят командир флотилии? — повторяет Старик, когда я обращаюсь к нему с вопросом: это его старый трюк, чтобы выиграть время.

— Завал канцелярщины, — смущенно бормочет он в следующую секунду, — Да ты сам посмотри — «Военные записки», например, должны быть вторично трижды перепечатаны.

— Как это — трижды? Для чего?

— Один отчет остается здесь, один идет через Комфлота к Главнокомандующему, и один для особых целей — например, для архива Фюрера.

— Но это же для отчета о подвигах во время похода …

— Так точно.

— Но едва ли в последнее время …

— Ты опять за свое? — спрашивает Старик.

— Я полагаю … — и лишь теперь замечаю, что Старик отложил ручку.

— В основном, надо быть своего рода психологом… — произносит он и постукивает пальцами по листку бумаги, — Надо уметь, прежде всего, слушать людей.

При этих словах на лице у него мелькает гримаса самодовольства, заставляющая меня съязвить: «Может, одолжить ухо?»

Старик яростно вглядывается в меня: «Я хотел лишь втолковать тебе, что как командир флотилии, я должен заботиться об экипажах больше чем прежде.… И, если, паче чаяния, тебе довелось слышать речи наших жирных задниц из замка Loganna, то сам понимаешь…»

Старик замолкает, но потом с жаром добавляет: «В любом случае, для моих командиров, вечер у камина с бокалом красного вина важнее любых курсов у этих золотых фазанов! Мои командиры давно уже не ездят на доклад к Главнокомандующему в Берлин, поскольку это стало очень опасно. Теперь они ездят к командующему подводным флотом в Angers. К сожалению, нам больше не надо отсылать доклады. А потому они подают свои рапорты мне. И лишь когда происходит нечто необычное, тогда спецкурьером передаем в Берлин.»

Господи, сколько еще он будет болтать? — спрашиваю себя.

Старик смолкает и начинает возиться со своей трубкой. Тупо смотрю на его действия.

— Несколько дней назад наша лодка затонула в Бункере, — произносит Старик. «Как это?» — «По ошибке рукоятку кингстона отпустили, а заливные клапана не были закрыты.» — «Диверсия?» — задаю вопрос в лоб. Старик настолько возмущен моим вопросом, что яростно пялится на меня как на чокнутого, «Да ты что — глупая невнимательность. Кто-то из работников верфи не досмотрел.» — «Да. Но заливные клапана были ведь не закрыты?» — «Не приложу ума, как это случилось…» — «Хм. Значит все-таки диверсия» — подвожу итог и вижу, как Старик задумчиво закусывает нижнюю губу, а затем медленно произносит: «Каких-либо извиняющих факторов не нашли. Повезло еще, что на борту никого не было.»

Снова молчим. Дверь, ведущая в кабинет адъютанта полуоткрыта. Следующая комната занята зампотылу. Дверь, ведущая к нему, также полуоткрыта и оттуда долетает стук пишущей машинки.

— Как оно, в общем-то? — интересуюсь, спустя мгновение, — Имею в виду общую ситуацию.

Старик наклоняет голову и произносит: «Веселого мало. Если ты о положении дел в нашей конторе. Но вскоре на фронт поступят новые лодки, вот тогда кое-что изменится.» Ошарашено сморю на него с удивлением. Как это он сказал «кое-что изменится», ведь это значит, что снова вперед, к победе! Опускаю взгляд, с тем, чтобы Старик не увидел, как кровь ударила мне в лицо при этих его словах: Вот это огорошил! А в нужде, мечтания необычайно сильны! «Ключевым словом сегодняшнего дня являются слова ««Держать паузу!»», и в то же время выполнять и перевыполнять план!» — Старик произносит это словно актер, вызубривший свою роль. Неужто он хочет убедить себя такими напыщенными речами в том, что некие чудо — лодки смогут вновь повернуть военную удачу в нашу сторону?

— А ты, может быть, видишь все это иначе? — голос его возвращает меня на землю. Меня так и тянет отплатить Старику его же монетой: «Конечно, нет!» При этих словах смотрю на него сверху вниз и делаю такое же холодное лицо, какое он мне как-то демонстрировал.