«Теперь на нас нападают самолеты даже ночью. Что пользы НАМ от локаторов на берегу? Подлодки ныряют и исчезают, а мы? Мы модем лишь храбро и богобоязненно ждать, пока эти бандиты наткнутся на нас и раздолбят в пух и прах.… Ах, если бы только мы могли убраться отсюда куда-нибудь! Здесь мы в дерьме по самые уши! я бы даже лучше сказал: нас обосрали по самое некуда!» — «Нас уже даже кидали на линию фронта Вторжения — так сказать с воды и суши», — добавляет 1-ый Вахтофицер. «На линию фронта Вторжения» — вырывается у меня невольно. «Да, прямо в устье реки Орн. Наверняка вы об этом ничего не слышали…» Он просто неиствует в своей ярости: «Погодите-ка. Я вам в точности опишу все. Можете делать свои записи, для потомков, так сказать…» При этих словах он криво усмехается. «Так вот: когда поднимаешься вверх по Орн, по левому берегу расположена верфь. Нас это здорово удивило: такая маленькая речушка, а между лугов располагается настоящая, большая и вполне современная верфь. Дома, в Северной Германии, тоже есть подобные верфи в рукавах рек — как раз между коровенок. А у нас были какие-то неполадки, точнее: целый список неполадок — по крайней мере, на две недели стоянки на верфи. Кроме нашего корабля было и второе. Но так как положение к этому времени ухудшилось, то мы получили приказ выдвинуться к месту высадки противника под Кан. А мы как раз, буквально, попали в довольно тяжелую ситуацию: вокруг стали садиться грузовые планеры. Второй корабль захотел уйти в море, но тут же попал под сильный обстрел. Перевернулся и затонул. Мы же ошвартовались у пирса. И на утренней зорьке сбили пять планеров и пять самолетов. Им чертовски не повезло. Они вовсе не рассчитывали нас там встретить. Им никто не сказал, что мы, с нашими пукалками, стоим как раз между коровенок — в этой самой верфи. Планеры были под завязку нагружены продовольствием и 20-мм орудиями на лафетах. Мы сбивали их с высоты в 50 метров. И вспарывали их как банку шпрот консервным ножом. Словно картошка из дырявого мешка сыпались на землю все их грузы…»

Речь плавно струится с губ 1-го Вахтофицера. Я же сижу не шелохнувшись.

«В тот раз мы потопили корабль, на входе в верфь, и создали ударную группу, чтобы определиться, как далеко охватило нас кольцо окружения. Как только позволила ситуация, мы взорвали все сооружения верфи и с боями двинулись к Кану. Так началась для нас позиционная война. Мы попали под огонь корабельных пушек — это ни на что не похоже: словно шкафы по небу летают. А грохот!» 1-й Вахтофицер смолкает. сделав хороший глоток из стакана, обстоятельно вытирает рот тыльной стороной руки и как бы случайно роняет: «Я подумал.… Тогда мы ускользнули. Захватили несколько велосипедов, легковушку, грузовик и вернулись в Сен-Мало.» — «В сообщениях Вермахта название Сен-Мало упоминалось лишь один раз, — вступает в разговор командир, — и то, лишь в качестве «Бухта Сен-Мало» — вместе с сообщением о том, что в ней был атакован английскими кораблями корабль Красного Креста. А мы об этом не знали ни сном, ни духом. Так как это произошло довольно далеко от бухты.»

Звучит довольно смешно.

«В каком мы все тут дерьме, едва ли кто знает дома.» — «Нас будут здесь медленно поджаривать, Но никто и пальцем не пошевельнет» — вступают в разговор остальные офицеры.

— Но вот же военкор! — доносится до меня. Я и должен о них здраво написать. Слова звучат полунастойчиво, полувопросительно.

Видно, предстоит стать избавителем, явившимся из ниоткуда.

Также как сейчас, я чувствовал себя лишь однажды, В Рудных горах, в Олбернхау, если не ошибаюсь. Тогда я прибыл к рабочим, строившим горную дорогу накануне рождества, чтобы сделать репортаж. Такого задания у меня еще не было. Allgemeine Zeitung послала меня — так как «настоящие» корреспонденты не хотели такого задания. Дела тех рабочих были плохи, так как черные, отполированные письменные наборы уже вышли из моды, и не было никого, у кого они были бы. А потому сидели ольбернхауэрцы полные надежд на газетную статью, которую я должен был написать. Когда я уже садился в омнибус, они и заявились: бургомистр и прораб, женщина и мужчина. И были рукопожатия и разные добрые слова.

И вот этот лейтенант пробудил во мне угрызения совести. Ладно, сделаем: Где-нибудь на долгой дороге в Брест остановимся и напишем — так, «с кондачка». А в Бресте сделаю подходящие эскизы — и плевать, напечатает хоть какая-то газета мою статью об этих парнях или нет.

«Мы постоянно несем потери, — начинает командир опять, — Наш флот абсолютно несовременен и неповоротлив, и за все это мы платим жизнями людей… Очень нужны скоростные торпедные катера, но их совсем нет. А ведь нужны всего-то небольшие, на четырех человек, например, моторки для защиты побережья в радиусе 2-х часов. Но построить такие суда никому не пришло почему-то в голову. У нас есть лишь одно преимущество перед томми: лучше знаем сложные воды перед побережьем. У нас, возможно, есть более тяжелые торпедные катера. но никто из команды не пойдет на них, не говоря уже о подлодках.»

Не пойму, что произошло с нашими военморами: тральщики не пугают мины своими резаками, сторожевики не занимают больше свои сторожевые позиции, поскольку томми господствуют на всем береговом предполье. И все же каждую ночь они несут нелегкую службу. Для этой смертельно однообразной деятельности имеется свое название. И звучит оно так: «Показать флаги!» Сотни подвижных групп могли бы показать флаги и унести ноги. Если так и дальше пойдет, то у нас останутся лишь боевые пловцы.

Ситроен одиноко стоит на берегу. Вахтенный матрос у трапа сообщает мне, что водитель спустился под палубу на корабле, наверное, чтобы пропустить рюмочку. Вахтенный, заложив два пальца в рот, свистит, подзывая пробегающего мимо моряка, и тот вызывает водителя. Когда мой водила появляется, то папа-мама сказать не может, и я понимаю, что до города придется топать пешком.

«Через час чтобы были у комендатуры!» — бросаю ему резко. Собственно говоря, надо бы сделать ему нудный и долгий разнос и выговор, но говорю лишь, что он может немного повеселиться, но чтобы больше не смел пить.

Прихожу в какое-то место, где на цоколе между кабельными барабанами, старым черным паровозом и брошенными ящиками, стоит покрытая зеленой пленкой патины статуя какого-то человека, показывающего высокозадранной правой рукой на фронтоны домов. Все тело устремлено в едином порыве за вытянутым указательным пальцем. Левой рукой он держит какое-то покрывало. Из чего-то, похожего на фартук, торчит пистолет, правая нога на куске камня, к которому прислонены якорь и топор. Голова резко вскинута вверх. Да это же Робер Сюркуф, последний пират своей страны! На корабле La Modeste нагонял он страху на англичан между Бенгальским заливом и Южной Африкой.

В то время Сен-Мало был могучим городом. Об этом говорят его суровые и неприступные дворцы. Их узкие оконца будто сжаты углами переулков. За этими темными гранитными стенами прятали доходы от работорговли. Наверное, здесь планировались и осуществлялись такие предприятия, которые едва ли можно отличить от чистого пиратства. Хранящиеся здесь богатства корона могла получать, только осуществляя постоянное давление.

Мне интересна пиратская история этого города, но картины увиденного на сторожевике не дают сосредоточиться на архитектуре дворцов и привлекательности узких проулков.

В комендатуре, перед которой уже стоит моя машина, мне выписывают направление на постой в гостиницу.

— Ну, на машине вы доберетесь туда в пять минут! — говорит вахмистр.

Гостиница, старая вилла на берегу, находится у бухты огороженной рогатками. Никто не открывает дверь, решаем попасть внутрь через черный ход — пробираемся по двору, затем по лестнице и коридору попадаем внутрь. Двери всех комнат открыты. Гостиница кажется полностью заброшенной. Уже протрезвевший водитель восклицает: «Выглядит не очень здорово, господин лейтенант!» — «Значит, вам придется эту ночь не поспать, а охранять меня!» — подтруниваю над ним. Но водитель принимает это всерьез и напускает на себя озабоченный вид, так он выглядит словно старый пес.