— Это здесь, а теперь вторая улица налево, если не ошибаюсь. Не так ли?

Это меня озадачило. Откуда знал Старик, что я не хочу возвращаться в свое одиночество, в Пен Авель, а очень даже хотел попасть в Кер Биби? Уже издали вижу, что дом ярко освещен. Окна первого этажа затемнены. Симона ждет! Лишь теперь могу перевести дыхание. Стараюсь выглядеть как можно более равнодушным. Но сердце готово выскочить из груди. Черные тени деревьев надвигаются на меня, падающий на улицу свет желтый, как свет свечей. Дом производит на меня впечатление рождественской елки. Но, что это за машины перед домом? В этом тихом местечке никогда не блудили чужие автомобили — здесь парковалась лишь коляска чокнутого артиллерийского генерала, который живет напротив. Старик выжимает сцепление и плавно тормозит. Мотор работает на холостом ходу так тихо, что я слышу даже шум голосов.

— Ну, все вроде тип-топ — праздничная встреча для тебя на высшем уровне! — слышу голос Старика, как издалека. Я весь подбираюсь и как можно белее равнодушно произношу:

— Зайдем вместе — пропустить по стаканчику?

— Нет, это без меня! — бубнит Старик. — Мы с тобой увидимся. Если не завтра, то скоро — в Бресте…

— Брест? Я не знаю.

— С этим надо смириться.

— Буду надеяться, — вторю ему в тон. На самом деле ощущаю тоскливое чувство своей заброшенности. Увижу ли я его еще раз?

Вдруг я вздрагиваю: из полутьмы появляется часовой. Он приветствует нас. Теперь я уже точно ничего не понимаю.

— Откуда он взялся? — обращается ко мне Старик. А затем с усмешкой в голосе добавляет: — Это не беда, что вокруг творится. Зато то теперь ты сможешь спать спокойно. Ну, всего доброго! И попутного ветра!

— Премного благодарен! — только и могу произнести в полном замешательстве. Старик уже включил первую передачу, и я едва успеваю выхватить свой багаж, когда он резко трогает с места и кричит мне: — Пока! дверца машины резко хлопает и через мгновенье я вижу лишь задние габаритные огни. Старик на визжащих от ужаса шинах делает левый поворот, выскакивает на прибрежный бульвар — и все: я — один. Издалека еще раз слышу визг шин его авто.

Стою как вкопанный: столько много света! Шум голосов, смех и автомобили по обеим сторонам улицы — что все это значит? У генерала темно, но автомобили…? В свете фонаря перед домом, вижу ярко освещенную дверь веранды со множеством окрашенных в белое перекладин и маленькими квадратными стеклами. Тут же слышу их мелкое дребезжание. Чертовы французы, проносится у меня в голове. Могли бы давно научиться так вставлять стекла как нужно — на замазку. Но что же происходит в доме? Шум голосов вдруг смолкает: словно обрубили. Что-то хлопнуло пару раз. И вдруг через открытые окна раздался многоголосый, гремящий смех. До меня дошло: эти громкие хлопки раздались из огня горевшего в камине. Удивило то. Что часовой не стал стрелять в ответ, а вдруг будто удвоился. Теперь уже два человека взволновано говорили о чем-то, указывая на меня. Вероятно, их здорово озадачило то, что я неподвижно стоял в изумлении перед дверями, ведущими на террасу. Ну, давай! Приказываю себе и отжимаю ручку в виде летящей птицы вниз. Господи! Что за беспорядок? Стулья лежат вверх тормашками. Еще пара тяжелых шагов и я вдруг высвечен как на сцене. Театр дураков! Все неподвижно смотрят на меня и так зачарованно, будто я должен немедленно прочитать им стихотворение. Неужели комендатура отдала мой дом, за то время что я был в походе, другим? Что это за рожи? Почему они вылупились на меня как на чудо какое-то? На рукавах кителей замечаю вдруг массивные золотом шитые кольца. Два больших, шириной в ладонь, на предплечье и еще одно, узкое, рядом с каждым из них. Прямо золотой дождь из одной тучи! Контр-адмирал? Или вице-адмирал? Никогда не мог правильно расставить их друг за другом. Сначала вице, а потом контр? Или наоборот? Четыре узких нашивки — это капитан первого ранга. Так. А четыре узких по два раза … А… Приветствовать! Зайдя, я должен был сразу поприветствовать присутствующих! Я с усилием вытягиваюсь и подношу правую руку к козырьку фуражки. А что теперь? Следует ли мне отступить, пробормотать извинения и изобразить дело так, словно я заглянул сюда по ошибке? Почему никто не кивает в ответ? Лица, обращенные ко мне, вижу между вазами с цветами лишь как бледные пятна между вазами с цветами. Но надо как-то действовать дальше. Я не собираюсь торчать на месте под этими взглядами словно столб. Однако все мои члены не повинуются мне, словно я потерял над ними полный контроль. Должно быть, здесь собралась вся элита наших ВМС. Таких больших зверей я еще никогда не видел вместе в одной куче. Не только здесь в Ла Бауле, но и в Париже. Голубая кровь, сливки флота, разряженные и отлакированные, сидят словно истуканы. Смотрят на меня и молчат. А я стою в своей потрепанной форме и оцепенело смотрю на фигуры сидящие вокруг словно в паноптикуме и ничего не понимаю.

Месье Бьёк, булочник, уставился на меня из глубины кухни в зал, а мать Симоны замерла в дверях кухни с подносом: она хорошо вписывается в этот театр абсурда: подсвеченные голубым волосы, напряженные лица…. Она видит меня и резко разворачивается на своих высоких каблуках, а в этот момент как по заказу начинается визг и скулеж! Это обе наши собаки, словно бешеные подскакивают ко мне, приветствуя, и лижут лицо своими шершавыми языками. Они просто визжат от радости!

Нет, я не ошибся. Это действительно мой дом. Кер Биби — наш с Симоной дом. Но где же Симона? Все это время никто из сидевших за столом не пошевелился. Они лишь в оцепенении вылупились на меня. Меня так и подмывает идти дальше, вверх по лестнице, до которой всего пара шагов. Поднимаю левую руку, словно указывая направление вперед, но рука словно налита свинцом. Парусиновая сумка в правой руке стала словно в два раза тяжелее. В этот момент замечаю какое-то существо в дверях кухни, словно призрак, в темно-красном бархате, отороченном кружевным ярко-белым воротником, лежащим на плечах. В руке эта призрачная фигурка держит сияющее серебром ведерко для шампанского. Наши взгляды встречаются…

Это Симона! Незнакомая мне Симона с высоко заколотыми волосами и кричащим цветом ярко-красного рта, словно персонаж на сцене играющий некое чудище. Стою остолбеневший и жду, когда же этот призрак исчезнет. Как сквозь туман слышу: «Bonsoir! Bien retourne?»

В голове вихрем проносится мысль: Что за представление здесь устроила Симона? Симона в этом своем бордово-красном бархате: красное — цвет любви, черное — цвет смерти. У меня вдруг перехватывает дыхание, словно кто-то невидимый дал под дых.

На лестнице я спотыкаюсь. Собаки, словно взбесившись, хватают меня за ноги: не желая отпустить, а льнут ко мне, прося поиграть с ними. На своей спине, буквально физически ощущаю взгляды, которые как кинжалы вонзаются в меня, однако тягостное молчание за столом не нарушается ни единым словом. А может у меня просто что-то со слухом? Сейчас бы к месту была какая-нибудь музыкальная пауза.

Вместо музыки я слышу звонкий колокольчик голоса Симоны. Я уже наверху, но отчетливо слышу каждое ее слово:

— Je’m excuse. Le lieutenant Buchheim habite chez nous. Nous n’avons pas su, qu’il viendrait ce soir…. il e’tait en mer…

Мелкая, противная дрожь охватывает тело. Метнуть бы вниз сейчас гранату — вот было бы славненько! Наделать из всей этой трижды проклятой банды фаршу. Всю эту братию хватануть сразу и навсегда. Один из них вроде как комендант порта? А вон тот, мордастый, толстый, раззолоченный фазан — комендант приморского района? Стоп! Что мне всегда нашептывала Симона?

— Tiens — toi tranquille… Tiens — toi tranquille…. Когда же это было? Ее голосок:

— Tiens — toi tranquille — je t’en supplie…

Как подрубленный валюсь на кровать, и вдруг какая-то волна безысходности наваливается на меня. Скрипя зубами, собираю силы, стараясь не поддаться минутной слабости, но боль и грусть камнем наваливаются на грудь, сердце бешено колотится, воздух густ, словно патока. Это просто нервы! Говорю себе. Переутомленные нервы. Я чувствую, что у меня все сливается перед глазами, и пытаюсь резкими движениями век сдержать выступающие слезы. Но через некоторое время сдаюсь. Слезы потоком хлынули из глаз, потекли по щекам, и мне стало легче. Снизу раздается громкий смех. Симона развлекается. Она занимает своих гостей. Означает ли это, что она уже в дугу пьяна? Интересно, а что она может рассказать обо мне этим старым мешкам дерьма? Но, Боже! Ей здорово навредит то, что я заплыл в эту нашу гавань, молнией проскакивает в голове — ведь я всего лишь нарушитель спокойствия, утопленник, волей случая выброшенный на берег… А теперь еще эта музыка, льющаяся из граммофона! Наша песня: “J’attendrai…”. Вихрь чувств поднимается во мне. Я мог бы поджечь дом, и Симону вместе со всем ее скарбом сжечь заодно. Ни одна душа не успела бы затушить этот пожар. Все очистить огнем! Сделать все tabula rasa! Имеется ли пожарная команда в Ла Бауле? Никогда не видел здесь пожарных. Сосны вокруг дома быстро захватились бы огнем. Весь этот сосновый лес с торфом под ним сгорел бы дотла. Дом в Пен Авеле тоже сгорел бы. Всю округу испепелило бы! В груди что-то болит. Нужно заставить себя отнестись с цинизмом ко всему происходящему: Such is life! — кричу каждой клеткой своего измученного тела. Мне это нравится! Все как всегда: из одного дерьма в другое. Постепенно мне удается успокоиться и сосредоточиться на мыслях о Симоне. Нужно нырнуть поглубже, сделаться невидимкой, оставаясь с хорошей миной в этой злой игре. Как часто я советовал ей это, пытался научить, настоятельно призывал к этому. Бог его знает, как удалось Симоне остаться в Ла Боле со своей матерью. Могу лишь догадываться. В любом случае она терпит все это лишь из-за своего кафе, выглядящего так приветливо на этой главной улице города, и где пехотинцы могли купить себе лишнюю пару лепешек. Она должна вести себя очень и очень приветливо, чтобы ее бизнес процветал, а она и ее мат не были высланы из этого места. Но, к сожалению, это вовсе не в духе Симоны. В ее душе всегда сидит какой-то чертенок готовый выкинуть какое-нибудь коленце. Симона просто не хочет замечать, что уже давно заговорила другим тоном, с тех самых пор, как перестали звучать фанфары о постоянных победах немцев на фронте. И теперь в Ла Боле надо вести себя по-другому. А эта свинья с серебряной эмблемой черепа на околыше фуражки — нет сомнения — он из СД. Надо было видеть, как он стоял на шлюзовом пирсе — широко расставив ноги и ухмыляясь! Презрительно и бесстыдно широко развернув свои ласты: ну, типичная свинья! Снизу доносится шум голосов — звонкоголосая перебранка — и из этой какофонии звуков мое ухо улавливает звонкий, дрожащий театральный голосок Симоны. Эх, было бы у меня мое оружие, устроил бы я им там, внизу, переполох! Нащелкал бы их штабелями, а затем исчез. Однако, чистой воды анекдот: мои автомат и пистолет системы Вальтер я сдал еще в Пен Авеле перед выходом в море. Ничего, даже перочинного ножа нет в глубоких карманах моих кожаных брюк. Хотя, постой-ка, внизу, в гардеробе, наверняка висит с полудюжины портупей с пистолетами в кобурах. Итак? Нужно лишь тихонько снять сапоги и оставшись в носках, на цыпочках спуститься вниз. Ладно, успокойся, говорю себе, все это довольно трудно осуществить. Эта скрипучая лестница поднимет такой визг и треск! И, кроме того, меня с головой выдаст исходящая от меня вонь: мои шмотки невыносимо воняют. Скорее всего, я оставил позади себя широкий шлейф вони! Внезапно мне не хватает воздуха. Не везде найдешь такой воздух как в этой местности! Ядреный воздух с отчетливым привкусом скипидара. Воздух, который хочется кусать. Лежу, распластавшись и с силой, глубоко вдыхаю этот чудный воздух. Грудная клетка вздымается и опускается, словно морская гладь. Однако мне надо срочно принять ванну, чтобы смыть всю эту вонь. А может, лежа в ванне перерезать себе вены? Руку свесить из ванны, как Марат на картине Ингреса. Или не Ингреса? И ванна будет вся красная от крови, как будто свинью резали: когда Симона найдет меня в таком виде, сразу в обморок рухнет. Вот это было бы для нее действенным наказанием. Но вместо того, чтобы собраться с силами и окунуться в блаженство ванны, остаюсь лежать весь скрюченный, словно получив тяжелое ранение в живот.