Дорога в Ла Боль мне закрыта. Да и что делать там без Симоны? Ла Боль и без того был своего рода городом-призраком: магазины на центральной улице, от вокзала до пляжа, закрыты. Пара небольших пивнушек с изразцовой облицовкой — несколько солдат играют в бильярд. Ободранные пальмы в деревянных кадках. Темно-зеленые тисовые заросли живой изгороди.

Мысленно прокручиваю пленку воспоминаний: Симона в лимонно-желтом ангорской шерсти свитере и черной юбке. К тому же загорелая слегка коричневая кожа и черные волосы. Она выглядит чертовски привлекательно и серьезно одновременно. На ножках — черные туфельки на высокой пробковой подошве. Каждый шаг она проходит как в танце: выглядит так, словно она, танцуя, движется между столиков кафе.

Словно иглы пронзают сердце, когда я словно наяву, вижу Симону. Ничего удивительного. Не могу представить себе никого, кто мог бы также околдовать меня. Когда бы о мадемуазель Сагот не зашла речь, то всегда говорили с высшим почтением и никогда с сальными шутками или скабрезностями. Отблеск этих похвал падал даже на меня!

Но где же теперь Симона? Мне так не хватает надежных адресов! Где болтается мой брат Клаус? Жив ли он вообще? Где моя мать? А где прежние друзья? Бойскауты? Школьные товарищи? Соученики по рисовальному классу в Академии? И только Бог знает, куда наци «засунули» Царя Петра!

В итоге, надо признать, друзей у меня более нет. Совсем один. Никакой системы координат, никакой страховки — нет даже родительского дома…. Все пошло прахом. Комнатушка с покосившимися стенами в гнилом крестьянском домишке на опушке леса — that’s it! А если еще и прожекторная установка перед этим домиком попадет под обстрел, то, скорее всего, я лишусь и этого пристанища с вышитыми румынскими ковриками да бретонским фаянсом.

В глазах Господа нашего я вовсе не выгляжу пуританином. Сам мой дух этого не позволяет. Насколько просто было бы ждать, да чаи гонять!

Поспешу-ка я отсюда в поисках новостей и поднятия своего духа. Добыча моя на этот раз ничтожна: бойцы, которых пытаюсь разговорить, либо безразличны, либо от природы молчаливы. Кажется, они не понимают, что творится в нескольких километрах от них. Они живут так, словно все идет по-прежнему. У них теперь появилась основательная причина бить баклуши: слишком много самолетов врага в воздухе.

Как не хотел избегнуть этого, но приходится обращаться к офицерам. То, что мне приходится, словно бродяге мотаться по какому-нибудь штабу, выпрашивая новости, совсем не поднимает мой боевой дух, но мне к этому не привыкать. Однако надо бы и поспешить: давай, двигай! Не отговориться ни усталостью, ни мозолями, ни головной болью. Остается косить под придурка: глупого, но любознательного. По методу: говори, господин, твой раб внимает тебе. Они хотят всё выплеснуть в газету, и мне надо понять, что все редакции от Фленсбурга, до Гармиша, ждут сообщений из этого хаоса.

Пора оставить свою Quartier General. Мне нечего более делать в этом месте. Пора двигать дальше.

Во мне крепнет мысль, что союзники не блефовали. Если они задумали высадиться в другом месте, то им надо было бы это сделать ПОСЛЕ первой высадки, для того, чтобы достичь отвлекающего эффекта и эффекта внезапности. Но теперь? Сейчас такое предприятие было бы обречено.

Водитель обновил маскировку на машине, залил полный бак и все канистры: снова будем ехать на пороховой бочке.

Немногие французы, которых я встречаю в поездке, ведут себя так, будто войны нет и в помине. Руки в карманах, стоят у дороги и осматривают каждую проезжающую мимо машину. Нашу машину удостаивают оценивающих взглядов. Да и как иначе: я, словно бюст героя, торчу наполовину из люка машины. Не успел присесть. Но лишь так, словно командир полка, могу хорошо видеть небо и окружающую местность. Скоро голова разболелась от постоянного верчения во все стороны.

Водитель знает: мы едем теперь в сторону Дьепа, а потом по прибрежной дороге дальше на северо-восток — в Ле-Трепор.

Перед местной кузницей стоят светло-серые лошади тяжелой норманнской породы. Такие тяжеловозы нужны для перевозки разных грузов на телегах с колесами больше человеческого роста. Ранее не встречал подобных кузниц.

Едем по зеленой луговой долине, где, извиваясь, течет ручей. Деревья у воды имеют необыкновенно роскошные кроны. Стадо коров, вяло пережевывая свою жвачку, стоит под древними ивами, тупо уставившись в одну сторону.

Останавливаемся перед какой-то церквушкой, стоящей вплотную к дороге, пересекающей эту деревню. Местные церкви имеют крытые шифером купола. Внутреннее убранство их очень простое. Внутри стоят молящиеся. В передних рядах видны детские головы. Викарий монотонно бубнит что-то, тонкие голосочки повторяют за ним текст в таком же монотонном темпе.

Снаружи, на могильных плитах, лежат фарфоровые, ярко раскрашенные венки. и даже распятия, и букетики цветов, сделаны из фарфора. На некоторых надгробиях видны жемчужные капли. У окружающей церковь стены находится могила с постройкой в виде аквариума: покрытый белым лаком железный каркас со вставленными в него стеклами. Внутри можно видеть целый свод изящных искусственных цветов. И, Бог мой, насколько это красивее и наряднее, в сравнении с идиотскими брачными ложами или частями голов, украшающими большинство надгробий из полированного гранита на обычных кладбищах, безо всякого смущения разукрашенных рекламными плакатами всяких торговцев и поставщиков.

Водитель оказывается настоящим трусом: стоит мне лишь прикрыть глаза, как он тут же вертит головой во всех направлениях. Любое перистое облако он принимает за инверсионный след. Смеюсь над ним, но ушки держу на макушке.

Один раз замечаю над нами звено из пяти Локхидов с двойными фюзеляжами. О себе они заявили заранее своими инверсионными следами: потому мы спокойно пережидаем в тени густой кроны какого-то дерева, пока самолеты не исчезают вдали. Водитель распустил нюни и так укоризненно причитает, словно это я запустил в небо эти Локхиды.

Дорога идет в долину. Побережье уже недалеко, но шум нашего двигателя внезапно заглушается глухим органным гулом. Водитель резко тормозит, и мы в доли секунды прячемся в кювете. Смотрю на машину между деревьев, которую можно обстрелять с холма, справа от дороги. Но взрывов нет. Гул стихает.

— Где-то чертовски близко! — выпаливает водитель на одном дыхании.

Дабы поберечь его нервы, немедленно едем дальше.

Как ни напрягаю зрение, нигде не следа столь много обсуждаемого «Атлантического вала». Не видно никаких укреплений на фоне яркого неба, но кое-где замечаю хорошо замаскированные фортификационные сооружения. Думаю, однако, что их довольно мало.

По обеим сторонам дороги все чаще видны таблички, предупреждающие о минных полях. Не могу поверить в то, что на самом деле за этими указателями спрятаны мины, однако, кто знает это наверняка…

Ни намека на тяжелые береговые артбатареи, такие же, как на мысе Gris Nez. Словно наяву вижу газетные фотографии Роммеля осматривающего вместе с адмиралом Рюге береговую линию обороны, и невольно задаюсь вопросом: где могли быть инсценированы подобные осмотры — уж никак не в этой местности. И тут же возникает второй вопрос: эти «роммелевские макаронины» — надолбы, пулеметные гнезда и береговые препятствия — неужели это и есть «ненаступательные укрепления»? Я бы скорее назвал их «непривлекательные»… У Сен-Круиза, вблизи Ла Боль имелись хотя бы артиллерийские стенды — словно для дуэли с линкорами, но тщательно замаскированные за береговой линией. Но даже их я осматривал со скептической улыбкой: вблизи не было никаких ориентиров на местности, никаких зацепок. А в тылу — замаскированные, герметично закрытые бункеры. В то время меня будоражила одна мысль: что будет, если враг не спереди, в лоб, а с тылу нападет — к примеру, воздушным десантом?

В любом случае, здесь ни следа укреплений. На постройке Атлантического вала в 1943 году — так я читал где-то — более полумиллиона человек было задействовано, в основном каторжане. Неужто это все, что было подготовлено? Наверняка! Но побережье, которое этот Вал должен был защищать, длиной почти 5000 километров, а весь Восточный фронт — 3000! Значит, фраза: «Превратим Европу в неприступный бастион!» — это всего лишь неумная шутка.