Он больше не требовал, чтобы она сходила к врачу.

Когда дни стали короче, а ночи холоднее, начались скандалы.

Целыми днями Тильда с приподнятыми ногами лежала на кушетке. Как только Матиас показывался ей на глаза, она требовала, чтобы он подал ей напитки, журналы, телефон или пульт дистанционного управления телевизором. Она почти не двигалась, потому что чувствовала постоянную тянущую боль внизу живота, и ею овладела идея фикс, что у нее случится кровотечение, как только она примет вертикальное положение и сделает пару шагов по квартире.

При любой возможности Матиас бежал из дома, сидел в кафе или ходил по магазинам и мечтал о жизни в роскоши — о жизни, которая становилась все недостижимее. И тем самым только ухудшал ситуацию.

— Ты откуда пришел? — раскричалась как-то Тильда, как только он открыл дверь квартиры. При этом ответа она не ждала, поскольку Матиас с ней практически не разговаривал. — Ты хоть что-нибудь купил? Холодильник пустой, Матиас! У нас ничего нет! В доме ни пфеннига. До рождения ребенка нам нужно многое купить. А еще заплатить за страховку автомобиля. Мы полностью обанкротились! У нас денег меньше, чем у самого бедного нищего на улице.

— Ты ненормальная, — только и сказал он.

— Унизительно уже то, что мы живем у твоей матери и позволяем ей содержать нас, а сейчас нам приходится еще и выпрашивать у нее деньги: «Генриетта, у тебя не будет сотни марок? Пожалуйста, я хочу кое-что купить… Ты не могла бы дать мне пятьдесят марок, мне обязательно нужно заправить машину…» Это так унизительно, Матиас, я себе все не так представляла!

— Так займи денег у своих родителей! — с улыбкой ответил Матиас. — Они, без сомнения, с удовольствием помогут любимой доченьке. Небольшой кредит или миленький подарок был бы очень кстати! Может, они просто не думают об этом и нужно только напомнить им, что их дочь, выйдя замуж, оказалась в нищете! Ну что? Давай звони! — И он швырнул ей телефон.

Лицо Тильды стало совершенно белым. Она перестала злобно шипеть и заговорила тихим, опасно спокойным голосом:

— А как насчет того, чтобы ты чуть-чуть поработал, мой дорогой? Я этого не могу. Я не могу двигаться и подвергать ребенка опасности. Но ты легко мог бы найти хоть какую-то работу. Но нет! Для этого наш мальчик слишком утончен, и ему жаль себя! Не дай бог, ты испачкаешь руки! Это стало бы катастрофой для Матиаса фон Штайнфельда!

В чем-то она была права, и Матиас это чувствовал. И он знал, что мать тоже ожидает от него, что он будет искать работу. Но он не хотел, чтобы Тильда или мать заставляли его что-то делать, командовали им, а главное — он не хотел быть вечным жертвенным агнцем.

Он обрюхатил Тильду. Прекрасно. Он был наивным и неопытным. О’кей. Этого уже не изменить. Но почему в наказание он должен постоянно терпеть ее плохое настроение и упреки? На это он согласен не был.

— Да пошла ты!

Это был единственный комментарий, который он выдал, спокойным шагом и с высоко поднятой головой выходя из комнаты.

Как отреагировала Тильда, он не знал. Он даже не обернулся, чтобы посмотреть, не плачет ли она.

Это его просто не интересовало.

Матиас проснулся оттого, что в нос ему ударил въедливый запах свежезаваренного чая из фенхеля, который он считал вызывающе тошнотворным. И так каждое утро. Чистя зубы, ему каждый раз приходилось сдерживаться, чтобы не наблевать в раковину умывальника, а иногда ему казалось, что даже запах тухлых яиц куда приятнее.

Тильда, чем-то громыхая, хозяйничала в кухне. Он больше не мог лежать в постели, хотя чувствовал себя уставшим до смерти и разбитым. Было двадцать минут десятого, и ему очень хотелось поспать еще часа два, но это было невозможно. Тильда до полудня беспрерывно будет пить чай из фенхеля, а это просто отвратительно!

Он повернулся на бок, встал с кровати и сразу же почувствовал, как холодный воздух проник через слишком тонкую пижаму. И летом, и зимой Матиас спал в шелковой пижаме, потому что прикосновение гладкой ткани к коже считал чем-то утонченным и волнующим, пусть даже зимой шелк скорее охлаждал, чем согревал.

Он босиком подошел к окну. Через плотные темно-серые облака едва пробивался дневной свет. Воздух был наполнен влажной, холодной смесью снега и дождя, тротуар отливал мокрым блеском, а при виде голых деревьев Матиаса охватил ужас.

Глубочайшая тоска давила на него, он просто не знал, куда деваться. Матиас знал лишь одно: он сейчас не в состоянии ни видеть Тильду, ни разговаривать с ней, ни выносить вонь фенхеля, окружавшую ее.

Он торопливо направился в ванную, а после надел первые попавшиеся на глаза теплые вещи и незаметно для Тильды покинул дом.

Усевшись в машину и запустив двигатель, он немного расслабился. Ставшее очень редким чувство свободы согревало его изнутри, словно чашка горячего кофе после прогулки по морозу. Он заглянул в бумажник. Больших денег у него в последнее время не бывало. Так, едва хватало, чтобы один раз заправиться и съесть что-нибудь легкое на обед. Но на то, чтобы где-то переночевать, их точно не хватило бы.

И вдруг он понял, куда надо поехать.

Дядя Тильды Фридрих фон Дорнвальд обратил на себя внимание Матиаса еще на свадьбе, причем впечатляюще простым поведением. Он не заморачивался этикетом и вел себя по отношению к собственной родне, фон Дорнвальдам, скорее скептически, чем лояльно. И как-то мимоходом, после короткого разговора он пригласил Матиаса при возможности заглянуть к нему.

Фридрих был владельцем огромного сельского поместья вблизи Касселя. Главный дом, который можно было бы назвать маленьким зáмком и в котором было двенадцать комнат, три ванные и огромный холл, по которому можно было кататься на велосипеде, дом для прислуги, в котором было еще шесть комнат и две ванные, три гаража и конюшня с боксами для шестнадцати лошадей. Кроме того, у него был огромный сарай, в котором стояли трактора и всякого рода сельскохозяйственный инвентарь. Здесь он жил с женой Мехтхильдой со дня свадьбы, состоявшейся двадцать девять лет назад, детей у них не было, и он был очень доволен своей судьбой. Он знал, что ничего не прозевал и не упустил, и смотрел на то, что будет дальше, с большим любопытством, но и с полной невозмутимостью.

Как раз когда Матиас остановил свою машину перед домом, Фридрих подъехал туда же на тракторе. Узнав гостя, он с распростертыми объятиями бросился к нему. Матиас не успел ничего сказать, как Фридрих уже тряс его руку своей огромной лапой.

— Мальчик мой! — воскликнул он. — Вот это сюрприз! А я уже возмутился: что за наглец загородил мне проезд своим «порше»? Заходи в дом!

Матиас уже давно не чувствовал себя таким желанным гостем, как с первой минуты у Фридриха. Подавленное настроение исчезло. «Правильно, что я приехал сюда, — думал Матиас, пока Фридрих показывал ему свое имение. — Этот человек, этот дом — просто класс!»

Около семи часов вечера Мехтхильда начала заниматься ужином, а Фридрих устроился в английском кресле и открыл коробку с сигарами.

— Звучит чертовски хвастливо, я понимаю, но это настоящая «гавана». Хочешь попробовать?

Матиас покачал головой:

— Думаю, мне станет плохо.

— Такое вслух не говорят, — ответил Фридрих, ухмыляясь. — Никогда не показывай свои слабые стороны, парень. Это никому не интересно. Ты — само совершенство, и все. Остальное никого не интересует. Иначе останешься ни с чем. А если ты поймаешь рыбу и не будешь знать, что с ней делать, то нужно просто прибегнуть к хитрости. В любом случае это не проблема.

Фридрих встал и пошел в салон. Матиас последовал за ним.

— Посмотри-ка на эти ковры, парень, — сказал Фридрих. — Они стоят целое состояние, но мне это до задницы. Когда я выхожу из конюшни, мои сапоги перепачканы навозом, но никто не решится сказать, что я должен снять эти проклятые сапоги. А знаешь почему? — Он расхохотался. — Потому что мне принадлежит все это проклятое барахло! — От смеха Фридрих даже закашлялся. — В одной только этой комнате на полу валяется добрых полмиллиона, и все по нему топчутся. Конечно, ковер не станет лучше, если каждый, кто перед этим вступил в собачье дерьмо, пройдется по нему, но я нахожу, что в этом есть свой стиль. Ты так не считаешь?