Андреев шел по литературной арене с гордо поднятой головой. Длинные, черные волосы, задумчивое, горящее внутренним огнем, лицо. Ходил он в бархатной или суконной блузе с лицом, так сказать, «под Христа», и в обществе был молчалив. За Териоками, в Финляндии, он построил себе дворец[559], где жил, как герцог Лоренцо, герой его «Черных Масок». Никогда еще в России литературный гонорар не поднимался до таких размеров, как при Андрееве. Двести, двести пятьдесят, триста рублей считались уже максимумом до Андреева. Андреев стал получать полторы тысячи за лист.

К его замку прилегал парк в четыре десятины. У него было тринадцать слуг, и все они получали большие жалованья. В Вальмен-Су, где жил Андреев, часто съезжались гости и пировали у писателя, а он читал им свои произведения. Я приезжал к нему с Измайловым, который был его поклонником, и встречал у него весь цвет тогдашней литературы. Приезжал и он ко мне на Черную Речку, но я чувствовал, что он не только меня посещает, но и «удостаивает». Все же я его искренно любил, потому что он был честный малый, к сожалению, не очень начитанный, но, однако, хорошо знавший некоторых итальянцев, Ибсена и Диккенса. Наедине с приятелем он становился необыкновенно разговорчив. Однажды мы с ним проговорили весь день, потом всю ночь. Располагал к дружеской беседе и его оригинальный, почти фантастический, прекрасный кабинет, с великолепными видами из зеркальных окон на лиловые дали финляндской природы. Его жена была его секретарем и стенографисткой[560]. Часто уезжал он за границу, или на север, в Финляндию.

В числе его слуг был лже-слуга, т.е. человек, скрывавшийся под чужим именем, политический беженец, кажется, по фамилии Румянцев. Он вел себя с Андреевым, понятно, как товарищ; приходил и курил его папиросы, ходил в его рубашках, надевал его костюмы, и, как мне признавался Андреев, он стал на самом деле его господином, шантажировал его, иногда упрекал его богатством, роскошью.

— Напрасно я ему доказывал, что вся эта обстановка, которою он меня корил, представляет собою только средство, орудие моего производства, а он смеялся, он не понимал этого. В его душе странно смешались заветы опрощения Толстого и эс-эровские идеалы.

Кончилось тем, что как-то рано утром Андреев сделал выговор Румянцеву за то, что он запятнал все его пиджаки и блузы, так что не в чем ехать в город. Слово за слово, и ссора дошла до роковой вспышки. Румянцев схватил револьвер и выстрелил в Андреева. Андреев ответил тем же Румянцеву. Они не попали друг в друга. Румянцев спохватился, убежал, а мать Андреева, почтенная простая старушка[561], подошла к телефону, и в то время, как сын ее лежал в истерике, сообщила сгоряча в охранку о случившемся. Румянцев был арестован, эс-эры узнали. Разнесся слух крайне неблагоприятный для Андреева, что будто им выдан Румянцев; наконец, все это как-то уладилось — в общем благополучно, но репутация писателя, как социалиста, была поколеблена, запятнана, и надо заметить, как это ни странно, сам Андреев сделал уклон вправо. По-видимому, до тех пор, он сам считал себя эс-эром, но тут превратился в социал-патриота.

Еще накануне этого превращения я, по просьбе редакции «Биржевых Ведомостей», поехал в Вальмен-Су и пригласил Андреева к постоянному сотрудничеству в газете, пообещав ему крупный гонорар. Андреев приехал к Пропперу, целый вечер просидел у него, и относительно гонорара издатель определенно, в конце концов, с ним не договорился. В это же время министр Протопопов[562] предложил Пропперу, по его словам, пять миллионов рублей, как компаньон, Правительство не прочь было сделать «Биржевые Ведомости» своим органом. На совещании сотрудников, на которое был приглашен и я, предложение Протопопова было единогласно отклонено. Сотрудники заявили Пропперу, что или Протопопов, или они; и что, как только Проппер заключит условие и с правительством, немедленно все должны будут заявить в других газетах, что выходят из «Биржевых Ведомостей», и каждая газета с удовольствием, разумеется, напечатает это. Проппер испугался и переговоры с Протопоповым порвал. Но зато с Протопоповым связался Амфитеатров, и пошел в компанию к нему Леонид Андреев. Хотя, с разрешения Протопопова, Амфитеатров напечатал в «Русской Воле» статью, в которой не особенно одобрительно отзывался о своем же хозяине[563], тем не менее на газету легла уже тень, какая вообще ложится на оффициозные органы. Леонид Андреев стал восхищаться бельгийским королем Альбертом, повлиял на Репина, написавшего картину для прославления этого короля[564], и, хотя я уже перестал видаться с ним, за множеством других впечатлений и знакомств, и просто потому, что как-то неловко было выслушивать от него какие бы то ни было объяснения по поводу перемены им фронта, но я уверен, что и шестьдесят тысяч, которые он получал за редактирование «Русской Воли», едва ли утешали его. Я полагаю, что, напротив, он испытывал сильные угрызения совести; какой бы он ни был патриот, и как бы он ни был проникнут даже искренним сознанием необходимости воевать с немцами, как с «врагами человечества», он же должен был знать цену Протопопову. Этот суконный фабрикант, ставший министром, был, к тому же, очень недалеким человеком и был убежден, что на свете нет честных людей. Репортер «Биржевых Ведомостей» Ган пошел к нему, как интервьюер, а Протопопов дал ему заведомо ложные сведения о своих выступлениях в Государственной Думе, и когда Ган позволил себе усомниться, Протопопов сунул ему в руку деньги, Ган отбросил от себя бумажку на стол и поспешил уйти. Протопопов бросился вслед за ним, догнал на лестнице, стал извиняться и просил, вместо денег, принять в знак памяти золотые с бриллиантами запонки, которые тут же стал вынимать из своих манжет. Гану пришлось обратиться за необходимыми сведениями в другое место, и тогда Протопопов стал интриговать, жаловался, чтобы Гану было отказано от сотрудничества в «Биржевых Ведомостях». Проппер все же «министру не уважил».

Леонид Андреев в своем, как мне, влюбленному в него, ни горько это сказать, лже-патриотизме дошел, когда у нас вспыхнула победоносная революция, до воззвания к британским лордам о помощи России, яко бы погибающей под неумелым правлением большевиков!

Коммунистическая партия великодушна, и можно не сомневаться, что Андреев, как писатель, в свое время замечательный, как мыслитель, владевший в совершенстве художественным словом и подаривший своему отечеству ряд превосходных произведений, не будет отвергнут, и советская история литературы помянет его и добрым словом.

Мой юбилей. Непрошенные распорядители. Путешествие по голодным губерниям.

Неутомимый друг мой П. В. Быков, А. А. Коринфский и редакторы газеты «Копейка» — тоже друзья мои — А. Э. Коган и М. Б. Городецкий стали звонить в газете и на частных литературных собраниях, что я работаю уже, как журналист, беллетрист и поэт, сорок лет и что необходимо отпраздновать мой юбилей. Был составлен организационный комитет, появились статьи широковещательные, шумные, хвалебные и, как всегда кажется юбиляру, пристрастные, но в данном случае (оглядываюсь назад) продиктованные искренним чувством. Статьи Измайлова и Щеглова-Леонтьева, гордившегося своим родством через Павлищева с Пушкиным[565] и известного в то время юмориста, драматурга и инициатора Народного театра (см. его книгу: «Народный Театр»), и сейчас волновали меня, когда, перебирая свой архив, я встретил их и не без удивления перечитал. Точно также удивила и взволновала меня статья злополучного Меньшикова[566], которому я не подавал руки, когда мы с ним встречались, и который, тем не менее, в своем фельетоне, посвященном мне, скорбя о том, что меня поглотила газетная работа, называет меня автором «гениальных» рассказов.