На другой день местный врач Студенцов сообщил мне, встретивши на улице, что рядом с нами в доме богатого инженера умерла от испанки молодая цветущая девушка.

Еще прошел день. Клавдия Ивановна вернулась из Пролеткульта огорченная внезапным отъездом дочери моей Зои. Она служила одним из секретарей в Пролеткульте. Помимо того, что всю работу Зоя свалила на Клавдию Ивановну, которую она, надо заметить, очень любила и была с ней дружна, обидно было, что тут замешалась какая-то тайна, которою молодая девушка с другом не поделилась. Я догадался, какая это тайна: Зоя вышла замуж за поэта Поморского[609]. Может-быть, она опасалась, что Клавдия Ивановна не одобрит ее брак, а, может-быть, и это вернее, ее влекла прелесть некоторой таинственности в таком личном деле.

В среду Клавдия Ивановна отправилась на службу, после ночной и дождливой бури, сломавшей яблоню в саду. Вечером приехала, усталая и бледная. На столе шипел поставленный мною самовар, жарилась яичница на примусе. Клавдия Ивановна легла на диван, подложила под голову подушку; в окно барабанил дождь, я читал вслух «Записки» Лили Браун[610].

— Съешь, пожалуйста, чего-нибудь!..

— Решительно ничего не хочется… Я совсем и не обедала сегодня, даже чаю не могла пить… Всё так отвратительно. Вот лежала бы этак, кажется, всю жизнь и слушала бы Лили Браун.

Потом спохватилась.

— А вдруг разлежусь и не встану?

Взяла подушку и стала подниматься по витой лестнице к себе в спальню.

Она легла в кровать и, в самом деле, уже больше не встала. К утру у нее сделался жар. Я бросился к доктору Студенцову. Он на пороге сказал мне:

— Вы застали меня вовремя: я только-что от пяти больных испанкою и собирался ехать еще к нескольким. Штука заразительная, и не беспокойтесь, я дезинфицировал себя.

Клавдия Ивановна только-что говорила в полном сознании, но когда мы с доктором поднялись к ней наверх, глаза ее были туманны. Она не узнала доктора и даже меня, она уже бредила. А когда перед вечером Студенцов посетил больную, он нашел, что у ней началась агония. Это были тяжелые и страшные минуты. В одиннадцать часов ночи Клавдия Ивановна пришла на секунду в сознание и знакам показала, чтоб я ее обнял и поднес к открытой форточке. Дождь перестал идти. По прояснившемуся небу, одна за другой, пролетело несколько падучих звезд; а когда я положил больную обратно в постель, она заметалась, сбросила с себя душегрейку, легла на левый бок, уронила голову и умерла.

Мы похоронили ее на четвертый день, на Серафимовском кладбище. Похороны были гражданские. Белый гроб был украшен красными лентами, и с такими же лентами были венки. Небольшая кучка друзей, успевших узнать из «Красной Газеты» о кончине Клавдии Ивановны, шли за гробом. Были сказаны над ее могилой хорошие речи. Знаю, искренние речи, потому что все любили эту женщину.

Партия, в которую она записалась пока только в качестве кандидатки, потеряла в ней не очень, может, важного, но преданного и самоотверженного работника. В особенности хорошую речь, трогательную и глубоко прочувствованную, сказал поэт Кириллов.

Одновременно с нею, тоже от испанки и так же внезапно, на другом конце города скончалась ее любимая сестра (их звали энсепараблями[611]) Тайса. Ее похоронили рядом с Клавдией Ивановной, всего через день.

Смерть жены заставила меня не явиться в срок к занятиям в Первую Государственную типографию, и комиссаром был назначен другой товарищ. Тогда товарищ Ионов, спустя некоторое время, посетил меня в моем чернореченском уединении и предложил место в «Издательстве Совета Рабочих и Красноармейских Депутатов».

Издательство тогда было маленькое, но, несмотря на отсутствие знающих дело сотрудников, шло оно хорошо, Тов. Ионов работал. Книги выпускались за книгами, и уже к концу девятнадцатого года оно так расширилось, что учреждение было из Смольного переведено в новый дом (бывший Зингера). Сначала занято было что-то около пятнадцати человек в издательстве, а в настоящее время (1925 г.) работают в нем уже более трехсот.

Наступление Юденича, весь Петербург в рогатках, в проволочных заграждениях и в батареях на земляных насыпях, необыкновенный подъем, духа рабочих, темные, раздражающие слухи, падение и обратное взятие таких пунктов, как Красное Село, Гатчина, Павловск, Красная Горка, измена генералов и быстрая победа Красного Петербурга, геройская смерть на боевых позициях некоторых славных товарищей — все это быстро промелькнуло в незабываемой исторической перспективе великих событий, построивших, в конце концов, титаническое здание СССР.

Между прочим, в двадцатом году, в чрезвычайно роковой момент для моего отцовского чувства, я обратился к товарищу Зиновьеву с просьбой о телеграмме, которая приостановила бы на время, до пересмотра дела в Центре, один смертный приговор, до исполнения которого оставалось всего восемь часов. Казнь должна была совершиться в городе Гомеле. Товарищ Зиновьев собирался уже сесть в автомобиль, чтобы ехать на вокзал для присутствия на Бакинском съезде. Для меня незабываемо то, что сделал тогда товарищ Зиновьев. Телеграмма была послана им немедленно. Дело было пересмотрено, смертный приговор отменен, и, с другой стороны, я должен сказать кстати, что человек, получивший, таким образом, жизнь и свободу, оказался полезным и честным слугою Республики. Вечная признательность моя товарищу Зиновьеву!

Меня спросят, — что же я сделал, как писатель, как литератор и поэт, в годы моего действительного приобщения к коммунизму?

По сравнению с моей литературной работой в дореволюционное время, я, можно сказать, почти ничего не сделал.

Иногда я писал статейки в пролетарских газетах (вернее, в советских, где писатели, вышедшие из пролетариата, до сих пор участвуют в незначительном проценте, а газеты и журналы, издаваемые государством, ведутся бывшими сотрудниками упраздненных буржуазных изданий; выдающееся положение в печати, не говоря уже о менее ответственных постах, нередко занято работниками пера, стоявшими, по степени своих дарований и способностей, в старое время на заднем плане). Заметки мои и стихи появлялись, правда, очень редко в «Правде» и в «Красной Газете». Как редактор, я пополнял своим пером пробелы в журналах, которые мне приходилось редактировать. Два или три фельетона, полубеллетристического содержания, я поместил в «Правде». Но, чтобы постоянно писать и печатать в ежедневном органе соответственные статьи, нужна и постоянная спайка с ним, постоянное пребывание даже в занимаемом им помещении, постоянное общение с его сотрудниками и с движением того сырого материала, который текущая жизнь прибивает к его письменным столам и наполняет его портфели. При значительном, хотя на вид и незаметном, многообразии — по крайней мере, в течение первых пяти лет, когда дряхлость еще не посетила меня — моих партийных занятий совершенно естественно, что я мог даже не всегда исполнять только такие работы для периодических изданий, которые требовались от меня редакторами. Между прочим, более продолжительную литературную лямку я нес в газете «Красный Балтийский Флот», и в ежемесячном журнале «Красный Флот», где печатал отчеты о своих командировках, рассказы (морские), стихотворения (поэма «Море»), а в сборнике «Красные Вымпела» большое стихотворение «Шлиссельбург».

«Книга воспоминаний», или, правильнее, «Роман моей жизни», занявшая два с лишком года усиленной работы, была принята Ленгизом и ныне напечатана…

Знаю, она полна недостатков, пропусков, некоторых умолчаний, в ней много недосказано, потому что иначе она разрослась бы до непозволительных размеров. А надо было спешить, товарищ читатель: мне уж семьдесят пять лет…

Указатель имен[612]