— Я надеюсь, — перебил дон Луис, — что ваше предубеждение не столь сильно и что ваши склонности сами же вы и направите в иное русло, коль скоро это так выгодно для вас. Прощайте, я должен вас оставить. Поразмыслите обо всем, а я вернусь к Люсиль и буду ждать вас в ее комнате.

Как только дон Луис вышел, сестры заплакали.

— Что же может быть несуразнее? — воскликнула Исидора. — То, что должно было бы радовать, печалит меня сверх меры. Я узнаю, что мнимый музыкант — сеньор благороднейшего происхождения, и это счастливое превращение переполнило бы меня счастьем, не узнай я в ту же минуту, что он не любит меня, а мечтает только о вас.

— Я так же сетую на судьбу, как и вы, — отвечала Мелани, — хоть мои чувства к дону Габриэлю и заставляли меня краснеть, я все же могла надеяться, что хотя бы признательность, хотя бы тщеславие от того, что он сумел завоевать такое сердце, как мое, смогут привязать его ко мне, пробудив желание нравиться и угождать мне. Теперь же, когда я знаю, кто он, на что мне надеяться? Он достоин вас, он вас любит, вы тоже полюбите его, сестрица, вы его полюбите!

Исидора молча уронила голову на руку, а другой отерла несколько слезинок, которых не смогла сдержать. Наконец, подняв голову, она взглянула на сестру:

— Хотите, я уступлю вам того, кто стал предметом ваших мечтаний и вашей зависти, а для меня ничего не значит? Я даю вам самое сильное доказательство моей нежности, на какое только способна добрая сестра. Я стану монахиней, и тогда дону Габриэлю придется отдать должное вашим достоинствам, а меня он навсегда забудет.

— Да не допустит Бог, — вскричала Мелани, — чтобы я приняла от вас такое доказательство дружбы, милая сестрица! Мне очень скоро пришлось бы последовать за вами в это прибежище, которое вы избираете лишь ради меня; да и окажись я столь неблагодарной, чтобы принять вашу жертву, разве простит мне это дон Габриэль?

— Он не узнает, почему я удалилась в монастырь, — отвечала Исидора.

— Пусть даже и так, — но разве это означает, что он отдаст мне свое сердце? — сказала Мелани. — Нет, милая моя Исидора, я уверена, что сердце может любить, лишь будучи застигнуто врасплох; он уже видел меня, говорил со мною, он знает все обо мне, ничто ему не ново. Я потеряю вас, ничего не приобретя.

— Однако, — отозвалась Исидора, — если вы верно утверждаете, что все решают первые минуты знакомства, тогда мы никогда не полюбим тех, кто любит нас, а все будем любить тех, кто нас не любит.

— Я надеюсь, что будет иначе, — перебила Мелани, — превращение, столь благоприятное для музыкантов, быть может, настроит наши сердца на желаемый ими лад, а поскольку мы всегда до сих пор старательно скрывали свои чувства, я все же надеюсь, что теперь наша любовь тронет их.

— Увы! Как вы заблуждаетесь, думая, что они еще не разгадали наш секрет! — сказала Исидора. — Наши глаза выдали то, что мы пытались скрыть, а язык взоров часто внятнее любого другого.

Мелани собиралась ответить, но тут пришли сказать им, чтобы поскорее одевались и что донья Хуана хочет пойти вместе с ними к Люсиль, чтобы предложить ей все, чем они могли бы ее порадовать. Девицы предпочли ничего не добавлять к своей природной красоте, лишь небрежно заплели волосы, украсив их нарциссами и жасмином; в платьях из легкой белой материи они блистали, подобно Авроре[164]; так обыкновенно облачаются в Испании благородные девицы, когда носят траур, и даже надетая поверх черная мантилья не в силах скрыть тонкости их талий. Величественность их осанки была несравненной — лишь глаза затуманились от недавно пролитых слез, и потому взоры казались не столь ослепительными.

Они явились к тетушке, а та немедленно отправилась к Люсиль, которая была еще в кровати, утомленная долгой дорогой и бессонной ночью — ведь она почти не спала с тех пор, как покинула Севилью. На лице ее вместе с радостью отражалась и тревога; впрочем, такая меланхоличность нисколько ей не вредила. Она была молода, стройна, наделена живым умом и весьма учтива, как и подобает благородной девице.

Донья Хуана проявила к ней явное дружелюбие; она сказала Люсиль, что, если та войдет в ее семью, ее будут так нежно любить, что ей не придется жалеть о содеянном ради дона Луиса. Исидора и Мелани уверяли ее в том же, ласково и мило, что красноречиво говорило о дружбе, которую обе питали к брату. Люсиль же всячески выказывала им, как рада оказаться здесь и как приятен ей их радушный прием.

Тут донья Хуана сменила тему беседы.

— Среди всех достоинств, так украшающих вас, — молвила она, — мой племянник назвал одно, которое мне очень по вкусу.

— А, понимаю вас, сударыня, — отвечала Люсиль с ласковой улыбкой, — он конечно же сказал вам, что я великая рассказчица романсов.

— И верно, — сказала Хуана, — а я, признаюсь, страсть какая до них охотница, словно дитя четырех лет от роду. Я бы, не мешкая, попросила вас рассказать мне что-нибудь, да вы ведь, наверное, устали с дороги.

Люсиль весьма учтиво ответила, что и впрямь притомилась, но ей все же хочется, не откладывая, засвидетельствовать госпоже почтение. Она задумалась на мгновение и начала:

Фортуната[165]

ил да был нищий землепашец. Когда почуял он близкую смерть, то решил не оставлять после себя никаких поводов для раздора между своими сыном и дочерью, которых нежно любил.

— Ваша матушка принесла мне в приданое две скамеечки и соломенный тюфяк, — сказал он детям. — Теперь они ваши, как и моя курица, гвоздики в горшке и то серебряное кольцо, что я получил от одной знатной дамы, как-то остановившейся в моей бедной хижине. Уезжая, она промолвила: «Добрый человек, примите от меня эти подарки, не забывайте хорошо поливать гвоздики и бережно храните кольцо. Ваша дочь будет несравненной красавицей; назовите ее Фортунатой и отдайте ей кольцо и гвоздики, дабы утешить ее в бедности». Посему, — продолжил крестьянин, — эти две вещи перейдут к тебе, моя Фортуната, а остальное унаследует твой брат.

Дети землепашца, казалось, были довольны его решением, и он почил со спокойной душой. Сын и дочь оплакали его и поделили скудное имущество, как им завещал отец, без тяжб. Фортуната думала, что брат любит ее, но, когда она захотела сесть на одну из скамеек, он гневно сказал:

— Оставь себе свои гвоздики и кольцо, а мои скамейки трогать не смей, я люблю, чтоб в моем доме был порядок.

Фортуната, кроткая душа, беззвучно заплакала стоя. А Бурдюк (так звали ее брата) развалился на скамье, словно на троне.

Когда наступил обеденный час, Бурдюк съел превосходное свежее яйцо, которое снесла единственная курица, а сестре бросил скорлупу.

— Держи, — сказал он ей, — мне больше нечего тебе предложить. Если тебя не устраивает скорлупа, иди налови себе лягушек, они водятся на ближайшем болоте.

Фортуната ничего не ответила. Да и что ей было возразить? Она лишь подняла глаза к небу и, вновь заплакав, удалилась к себе. Войдя в спальню, она почувствовала, что тесная комнатка наполнена чудесным благоуханием. Ни капли не сомневаясь, что так пахнут ее гвоздики, Фортуната наклонилась к цветам и промолвила:

— Прекрасные гвоздики, ваше многоцветье несказанно радует мой взор, нежным ароматом вы придаете силы моему страдающему сердцу, не бойтесь, что я оставлю вас без воды, что сорву вас жестокой рукой. Я буду заботиться о вас, ибо вы моя единственная отрада.

Произнеся такие слова, Фортуната проверила, не нужно ли полить цветы — почва показалась ей очень сухой. Девушка схватила кувшин и при свете луны поспешила к ручью, протекавшему довольно далеко от хижины.

Она устала от быстрой ходьбы и хотела было отдохнуть на берегу, но не успела и присесть, как увидела, что ей навстречу идет дама, а величественность ее вида дополняла многочисленная свита: шесть фрейлин несли полы ее мантии, а две другие поддерживали незнакомку под руки, перед нею же шествовали стражники, одетые в роскошный малиновый бархат, расшитый жемчугами. Они несли обитое золотым сукном кресло, в которое она опустилась, и после этого над ним тотчас натянули легкий навес. Тут же накрыли стол, разложив на нем золотые приборы и расставив бокалы из хрусталя. Даме подали великолепный ужин на берегу ручья, чье нежное журчание гармонично вплеталось в хор голосов, певший такие слова: