Героиня сравнивает свою судьбу с судьбой Психеи. Злокозненная сестра противоречит ей:
«Ах, несчастная! — воскликнула королева. — И ведь до чего грубо тебя обманули-то! Как ты можешь так наивно верить всем этим сказкам! Не иначе как твой муж — какое-нибудь чудовище, ведь и все эти болванчики, над которыми он царствует, — мартышки мартышками.
— А я, напротив, думаю, что это сам Амур, бог любви.
— Что за вздор! — воскликнула королева Красотка. — Это Психее сказали, что ее муж — чудовище, а он оказался Амуром; вы же вбили себе в голову, что ваш супруг — Амур, тогда как это, несомненно, какое-нибудь чудовище; разрешите хотя бы свои сомнения, узнайте истину».
Правы оказываются героиня и ее супруг: их судьба во многом повторяет судьбу Амура и Психеи.
Если в этом сюжете повествуется о любви героини к таинственному супругу, которого запрещено видеть (или, как в сказке «Прелестница и Персинет», чьи душевные качества вызывают у принцессы сомнения, впрочем, не вполне обоснованные), то в сказках о Красавице и Чудовище героине приходится полюбить супруга с безобразной внешностью и добрым сердцем, причем ни то, ни другое не является для нее секретом. К этому последнему типу принадлежит «Барашек», одна из двух сказок мадам д’Онуа с трагическим концом — заколдованный король в образе барана умирает от любви. Полюбить своего супруга безобразным удается только героине «Зеленого Змея», но и сама она также оказывается любима им, невзирая на собственное уродство. Любопытно, что в сказках мадам д’Онуа встречаются положительные герои с безобразной внешностью: таковы герой и героиня «Золотой Ветви» в начале сказки, таков Алидор, герой сказки «Дельфин», таков принц Вепрь. Однако всем им либо суждено похорошеть еще до вступления в брак («Золотая Ветвь»), либо их семейное счастье начинается лишь в тот момент, когда герой обретает красоту («Дельфин» и «Принц Вепрь»). Герои могут быть столь же прекрасны душой, сколь уродливы внешне («Золотая Ветвь»), но для того, чтобы снискать любовь, им, как правило, приходится обрести привлекательную наружность. Это касается не только мужских, но и женских персонажей (в сказках «Побрякушка» и «Белая Кошка» принцессы в обличии животных, невзирая на небывалый ум и доброе сердце, обретают любовь принцев, лишь вернув себе человеческий облик и красоту). Чаще же физическое безобразие соответствует жестокости души: безобразны злые мачехи, злые феи и волшебники, жестокосердые претенденты на руку героини («Принц-Дух», «Принцесса Карпийон», «Мышка-Добрушка», «Желтый Карлик»), людоеды («Златовласка», «Вострушка-Золянка», «Апельсиновое дерево и Пчела», «Голубь и Голубка»). Сказка о необыкновенном супруге решительно входит в моду уже в эпоху Просвещения, причем тут наиболее часто эксплуатируется именно вариант С, где героине приходится полюбить супруга, невзирая на его чудовищную внешность (см.: Гистер 2009). Таким образом авторы подчеркивают приоритет добродетели перед телесной красотой и даже перед умом. Это общее место сказок о Красавице и Звере пришло из одноименной сказки мадам Лепренс де Бомон (1756), опубликованной в дидактическом издании «Детское училище» (Le magasin des Enfants): там герой имеет не только облик, но и разум животного, а из человеческих качеств наделен лишь одним: добрым сердцем. Прекрасной иллюстрацией этому позднее станет фильм Жана Кокто «Красавица и Чудовище» (1946). Между Лепренс де Бомон и Кокто — множество литературных версий сказки данного типа (см.: Betteleheim 1976). В русской литературе это — «Аленький цветочек» Сергея Аксакова (1858), появившийся в виде приложения к роману «Детские годы Багрова-внука» с подзаголовком «Сказка ключницы Пелагеи». Сам Аксаков в качестве прототипов своей сказки указывает, с одной стороны, на русскую народную сказку, якобы услышанную от ключницы, а с другой — на сказку Лепренс де Бомон и на оперу Гретри «Земира и Азор» (1771), либретто Мармонтеля (1723–1799), написанную по мотивам сказки из «Детского училища» (см.: Гистер 2009).
Мари-Катрин д’Онуа и Габриэль-Сюзанн де Вильнёв:
волшебная сказка как сентиментальный роман
Выше уже говорилось о генетической связи сказок мадам д’Онуа и ее современниц с романом середины XVII века. Заметим, что во всех рамочных повествованиях, будь то «История Ипполита…», «испанские» новеллы «Дон Фернан…» или «Дон Габриэль…» или же «мольеровская» «Новый дворянин…», в качестве главных героев и героинь выступают молодые люди и девицы, влюбленные и находящиеся на пороге вступления в брак. При этом только в одной из обрамленных сказок («Вострушка-Золянка» внутри новеллы «Дон Габриэль…») любовь не играет важной роли, повествование строится как контаминация сюжетов о Мальчике с пальчик и о Золушке; впрочем, и тут в финале героиню ждет счастливый брак, как и подобает волшебным сказкам устного происхождения. В остальных же обрамленных сказках любовная тема играет важную, а зачастую основную роль (как в «Барашке», «Зеленом Змее», «Голубе и Голубке» или «Истории принцессы Ясной Звездочки и принца Милона»). Заметим, что и в романе, и в обрамляющих новеллах все персонажи, рассказывающие сказки, влюблены — даже старая и безобразная донья Хуана («Дон Габриэль…»), из чьих уст читатель узнает историю «Вострушки-Золянки», и та без ума от юного графа Агиляра, чем постоянно смешит и своих племянниц, и влюбленных в них молодых людей (то есть заодно и сам предмет своей страсти). Она с восторгом слушает сказку «Барашек», так и не поняв, что история злой и безобразной феи Чурбанны, влюбленной в молодого короля, — намек на нее саму. Получается, что сказка полностью созвучна тем чувствам, какие испытывают герои обрамляющей новеллы, то есть именно любовная тема сближает рамочное повествование и обрамленную сказку, — и это важная отличительная черта творчества Мари-Катрин д’Онуа. Нечто подобное будет прослеживаться в романах-сказках Габриэль-Сюзанн де Вильнёв уже полвека спустя.
В XVIII веке появляется все больше сборников сказок в обрамлении. Особенно частой такая форма становится после выхода в свет «Тысячи и одной ночи» в переводе Галлана (законченный в 1704 году, он публиковался с 1704 по 1717-й). Появляются многочисленные подражания, сборники «персидских», «татарских», «китайских», «перуанских», «монгольских» и проч. сказок, самые известные из которых — «Тысяча и одна четверть часа, татарские сказки» (Les Mille et un Quarts-d’heure, contes tartares; 1715) Томаса Симона Гёлета и его же «Тысяча и один час» — перуанские сказки (Les Mille et une Heures, contes péruviens; 1733), «Тысяча и один день» (Les Mille et un jours; 1710–1712) Франсуа Пети де ла Круа и его же «История персидской султанши и визирей» (Histoire de la sultane de Perse et des vizirs; 1707). Последнее собрание замечательно тем, что в нем султанша и ее визири, по очереди рассказывая друг другу сказки, используют их как аргументы во взаимной полемике. Однако столь прагматичное использование волшебных сюжетов в жанре не приживается; впрочем, рассказывание сказок с заданной тематикой встречалось уже и у Базиле и Страпаролы.
Бесспорно классическим примером сказок как «вставных новелл» в романное повествование в XVIII веке могут послужить произведения Габриэль-Сюзанн де Вильнёв (1695–1755), писательницы круга Кребийона-сына (1707–1777). В двух ее романах, «Юная Американка, или Морские сказки» (La Jeune Américaine et les contes marins; 1740) и «Одинокие красавицы» (Les Belles solitaires; 1745) рассказано шесть сказок, одна из которых, «Король-Святой» (Roi Santon), коротка и волшебной может называться лишь с некоторой долей условности, остальные же весьма длинны. Особенно характерны три — входящие в роман «Юная Американка, или Морские сказки»; и по объему, и по сложности сюжета каждая из этих сказочных историй вполне могла бы сама называться романом. Это «Красавица и Зверь» (тип 425 С), «Наяды» (тип 480) и «Время и терпение» (нет соответствия какому-либо фольклорному типу). Для героев «Юной Американки» сказки — способ скоротать время путешествия из Франции в Северную Америку (в Канаду), — туда юная мадемуазель Роберкур со своей гувернанткой отправляются, чтобы повидать больную мать барышни; их сопровождают ее нареченный — молодой и любезный Дорианкур — и еще несколько спутников. Вот они-то и рассказывают барышне сказки, где всегда речь о юной девице, которой приходится преодолевать самые разнообразные трудности, чтобы наконец вступить в брак. В «Красавице и Звере» препятствием служит не только безобразная внешность претендента, но и любовь к таинственному незнакомцу, который является Красавице во сне и в конце концов оказывается не кем иным, как самим Зверем до рокового превращения. В «Наядах» принцесса питает склонность к влюбленному в нее молодому охотнику, но неравенство положения (как выяснится впоследствии, мнимое) представляется ей непреодолимой преградой и нарушением дочернего долга. Наконец, героине сказки «Время и терпение» добродетель долгое время мешает отвечать взаимностью влюбленному в нее кузену. Во всех трех случаях решение в пользу любви оказывается единственно верным, что созвучно рамочному повествованию, где юной и неискушенной героине предстоит усвоить уроки нежности, которой и учат ее сказки. На это с достаточной ясностью указывается непосредственно в тексте романа.
