Донья Хуана не знала, на чью сторону встать; она очень боялась скандалов и была уверена, что родственники Люсиль поднимут шум, узнав, что та принята в ее доме. Правда, именье это принадлежало не ей и, стало быть, не на ней лежала ответственность за все, что там происходило. С другой стороны, она не могла бы оставить при себе музыкантов, так, чтобы дон Луис ничего не узнал, а тогда он наверняка осудил бы столь странное решение и — как знать? — мог раскрыть ее замысел уехать в Индию с тем, в кого она была влюблена. Наконец, ей пришла в голову удачная мысль.

— Дорогой мой племянник, — сказала она дону Луису, — спроси вы моего мнения прежде, чем исполнить вашу затею, я бы все сделала, чтобы вас от этого удержать. Каких бы радостей и выгод ни сулил желаемый вами брак, последствия его могут оказаться пагубны: пока с вами враждует семья Люсиль, можно опасаться чего угодно. Вот как надо поступить: у меня есть дом в окрестностях Севильи, я отправлюсь туда вместе с вашими сестрами и постараюсь успокоить всех, кто гневается на вас, а вы пока побудете здесь. Как только мы уедем, вам с Люсиль непременно следует обвенчаться — тогда не будет смысла вас преследовать, а мы всегда сумеем вам помочь.

Дон Луис мог лишь горячо одобрить тетушкино решение, рассудив, что это единственная возможность убедить Люсиль сделать его счастливым безотлагательно — иначе как же она сможет оставаться в имении наедине со столь любезным молодым человеком, не будучи его женой? Тогда как, пребывая подле доньи Хуаны, Люсиль пришлось бы ждать окончательного решения своих родных. Дон Луис сказал тетке, что ему очень нравится ее план, и направился в комнату к сестрам, уже умиравшим от нетерпения повидаться с ним.

После взаимных дружеских излияний дон Луис рассказал им о своей страсти к Люсиль и о ее похищении; тут они перебили его, объявив, что дело это крайне беспокоит и пугает их, так как может иметь самые жуткие последствия. Он же признался им, что на скорую смерть злейшего из его врагов не смеет даже надеяться, ибо тот еще вовсе не стар, хоть он и дедушка его возлюбленной.

— Как только оденемся, пойдем повидаться с нею, — сказали они, — и, будьте уверены, мы сделаем все, чтобы угодить ей.

— Вы даже не успеете побыть с нею, — отвечал дон Луис, — донья Хуана собирается безотлагательно отправиться в Андалусию, боясь, как бы ей не устроили скандал, да к тому же считает, что там ей будет легче помочь мне.

Сестры с этим согласились, и дон Луис продолжал.

— Донья Хуана, — сказал он, — говорила мне о двух пилигримах, которые, возвращаясь из Сантьяго, были ранены вблизи этого дома; она сказала, что приютила их у себя и что они достаточно искусные музыканты, чтобы учить вас гармонии. Не будь они так молоды и хороши собою, я одобрял бы их пребывание рядом с вами; разумеется, вам надобно учиться пению и игре на разных инструментах, но нужно найти женщин, способных вас обучать, а не держать в доме чужеземцев, которые, не зная испанских обычаев, могут позволить себе такую вольность, что нам придется раскаяться в нашем гостеприимстве.

Говоря так, он разглядывал лица сестер и, заметив, что те залились краской, легко догадался о причине.

— Вы говорили все это донье Хуане? — спросила Исидора.

— Не преминул, — отвечал дон Луис, — и мне показалось, что ей не хотелось отсылать их; но я весьма твердо настоял на своем и сказал, что этим займусь. Она же, побоявшись, что я обойдусь с ними дурно, обещала позаботиться об этом сама.

— Стало быть, они скоро уедут? — печально спросила Мелани.

— И, надеюсь, нынче же, — сказал дон Луис.

— А чем, по-вашему, опасно, если они и задержались бы здесь? — промолвила Исидора. — Дурного же вы, должно быть, мнения о нас, если считаете возможным, чтобы люди столь низкого происхождения могли оказать на нас какое-нибудь пагубное влияние.

— Дело вовсе не в вас, сестрица, — отозвался он, — я опасаюсь лишь молвы, которая судит вкривь да вкось, но чьи суждения, тем не менее, окончательны и непоправимы. Надеюсь, что вы со мной согласитесь.

Исидора и Мелани, очень расстроенные, пытались утаить от брата причину своей печали.

— Я никогда не видел вас в такой меланхолии, дорогие сестры, — сказал он, — вы сожалеете об этих чужестранцах?

— Нас огорчают ваши подозрения, — отвечала Исидора, — они оскорбительны.

— Скажите лучше, что вас огорчает несоответствие их чувств вашим, и признайтесь, между прочим, что эти чужеземцы вам не противны.

— Право, — воскликнула Мелани, — вы, кажется, решились довести нас до крайности.

Их гнев немало обрадовал дона Луиса.

— Помиримся, — сказал он, нежно обнимая сестер, — и, чтобы не осталось никаких секретов и недомолвок, открою вам, что это ради вас они стали пилигримами: дон Габриэль Понсе де Леон принадлежит к одному из самых знаменитых родов, какие есть у нас в Европе. Дон Мануэль Понсе де Леон, герцог Аркоса, ведущий родословную от королей Херики[161], был его предком, его же предками были короли Леона. Это он защитил невинно оклеветанную королеву Гранады, которую ее муж, король Чико, хотел предать казни[162]. Алонсо де Агиляр также защищал ее; ни рождением, ни заслугами он не уступал никому из славных андалусских сеньоров[163]. От него ведет свой род Эстеве, граф де Агиляр, живущий у вас под видом музыканта. Его внушительное богатство вполне под стать прочим его блестящим достоинствам. Во всем мире нет у меня друзей ближе, чем эти двое, и никто так не достоин дружеской привязанности. Они любят вас и хотят на вас жениться. Судите же сами, дорогие сестрицы, как я рад, что могу надеяться на такой прекрасный союз; они сделают вас такими счастливыми, как я всегда мечтал.

Тут он умолк. Но вместо ответа сестры лишь переглянулись, а затем взглянули на него, как бы желая понять, правду ли он сказал им теперь.

— Вы сомневаетесь в моей искренности, — сказал дон Луис, — и та хитрость, которую я себе только что позволил, дает вам повод к тому. Однако же, будьте уверены, никогда в жизни я еще не говорил с вами более серьезно, чем теперь. Мы с моими друзьями всю эту ночь провели вместе, они рассказали мне о своей страсти к вам, о вашем обхождении с ними, обо всех чудачествах доньи Хуаны.

— Ах, дорогой брат, — воскликнула Исидора, — теперь я прекрасно понимаю, что все это не шутка. В самом деле, трудно себе представить, чтобы люди столь безупречные, учтивые, умные, наделенные такими прекрасными качествами, были теми, за кого себя выдавали; мне не раз приходило в голову, что что-то кроется за этим паломничеством, цели коего я не могла себе вообразить.

— Однако, — перебила Мелани, — милый братец, если вы так дружны с доном Габриэлем, он наверняка сообщил вам, которой из нас отдает предпочтение?

— Да, сестрица, — отвечал дон Луис, — он признался, что избрал Исидору, а граф Агиляр — вас.

Услышав это, обе красавицы побледнели; сердца их уже сделали свой выбор, и каждая думала, что уже не сможет измениться. Дон Луис некоторое время молча смотрел на них; ему не составило труда угадать то, о чем он уже знал. Однако он решил ни в чем не признаваться, дабы не дать сестрам повода сетовать на нескромность своих поклонников.

— Мне кажется, что вы испытываете к ним некую неприязнь, милые мои, — сказал он. — Умоляю вас, прислушайтесь к голосу рассудка; Фортуна благоволит вам, постарайтесь же полюбить тех, кто любит вас. Я советую вам это не только как брат, но и как друг, и прошу вас объясниться с ними дружелюбно, чтобы они могли сделать все необходимые приготовления и испросить согласия своих близких на то, чего они больше всего на свете желают; тогда вы станете такими счастливыми, что трудно и вообразить.

— Вы так откровенно говорили с нами, братец, — сказала Исидора, — что мы не можем более таить от вас наш секрет: мы любим, но любим не тех, которые любят нас; дон Габриэль нравится Мелани, мне любезен граф — можем ли мы изменить свои чувства? Ах, будь мы в них вольны, мы остались бы равнодушными.