— Я рассчитывал, — промолвил дон Габриэль, — попросить затем эту часть имения в приданое Исидоре и тем самым обойтись без ущерба дону Луису; но вы так горячо противитесь моему плану, что я от него отказываюсь, надеясь, что вы придумаете лучший, только бы нам не пришлось откладывать путешествие!

— Вот что я полагаю, — сказал граф, — мы доберемся на почтовых до окрестностей их усадьбы, одевшись пилигримами, чтобы нас не могли узнать; никто не удивится, если на дороге, ведущей в Компостелу, подобного рода люди остановятся в почтенном доме и даже пробудут там несколько часов.

— Несколько часов! — воскликнул дон Габриэль. — Несколько часов! Как же я сумею вызвать ответную любовь в столь короткий срок?

— Я придумал замечательную вещь, — отвечал граф, смеясь, — надо устроить так, чтобы вас там похоронили; если вас сочтут мертвым, никто не поторопит вас убираться.

Однако Понсе де Леон, казалось, принял шутку без обычного своего легкомыслия.

— Я знаю, — сказал он горько, — вы только и можете что насмехаться; уж я лучше помолчу.

Тут граф почувствовал, хотя и запоздало, что иной раз не нужно поддаваться искушению пошутить, и, поразмыслив о том, что лучше пожертвовать острым словцом ради друга, нежели другом ради острого словца, попросил кузена простить ему эту насмешку.

— Возвращаясь же к предмету, который так занимает вас, — сдается мне, что одному из нас следует притвориться раненым, тогда, быть может, старая тетушка, более милосердная к пилигримам, нежели ко всем прочим, оставит нас при себе.

Дон Габриэль горячо похвалил эту мысль; не мешкая, отдал он необходимые распоряжения касательно платьев пилигримов, и два дня спустя оба отправились в путь. А надо заметить, что граф де Агиляр ни красотой лица, ни благородством осанки не уступал Понсе де Леону, будучи так же высок, статен, хорош собой, и к тому же оба были наделены живым умом и учтивостью, столь присущей испанцам. Дон Габриэль пел так обворожительно, что лучшие певцы умолкали перед ним; граф непревзойденно играл на арфе и на гитаре; скакать верхом и танцевать они оба научились во Франции, знали несколько языков не хуже своего родного, — словом, кавалеров более совершенных было не найти.

И вот, вышеописанными мною, явились они к дому доньи Хуаны: волосы убраны под широкую шляпу, обшитую раковинами, посох, фляга из выдолбленной тыквы, плащ и все остальное, что необходимо для паломничества[115]. Лакея они оставили в ближайшем городе Сьюдад-Родриго[116], а поскольку явиться в именье друзья собирались к вечеру, чтобы их легче приняли на ночлег, то они и углубились в лес, все тропинки в котором выводили к усадьбе. Наперерез дорожкам бежали ручьи; благодаря их свежести трава в этих местах всегда оставалась зеленой, а вековые деревья таили в обширных кронах множество птиц и тенью густых ветвей оберегали путников от палящего солнца.

— Что за обитель! — воскликнул Понсе де Леон, обращаясь к графу. — Что за обитель, дорогой кузен! Как был бы я счастлив, если бы мог, как поется в песне Клелии,

Однако сия сладостная фантазия может завести меня слишком далеко, если я не вспомню, что покуда моей страсти не на что надеяться, а в дальнейшем все может обернуться еще хуже.

— Не стоит отчаиваться, быть может, фортуна будет к вам благосклонна, — отвечал ему граф, — а кабы не взбрела вам эта блажь — добиться любви, не открывая, кто вы, — одно ваше имя конечно же устранило бы самые большие препятствия, и в скором времени вы достигли бы счастья.

— Как быть? — сказал Понсе де Леон. — Иначе я не могу, эти сомнения мучили бы меня до конца дней; я должен понравиться Исидоре прежде, чем она узнает, кто я.

Графу де Агиляру до смерти хотелось рассмеяться, однако он поостерегся. И так, продолжая прогулку, они дошли до небольшого павильона, который, судя по всему, принадлежал усадьбе: им заканчивался парк со стороны леса. Украшением его был большой позолоченный балкон, который донья Хуана приказала огородить решеткой, поскольку туда часто выходили ее племянницы; притом решеткой с такими частыми прутьями, что сквозь них ничего нельзя было увидеть.

Повсюду уже царила тишина, наши пилигримы приблизились бесшумно, расположились под открытыми окнами и услышали беседу нескольких особ, хотя слов было не различить. Когда окончился разговор, одна из дам громко произнесла:

— Сколько еще приятного можно было бы сказать на эту тему, если б мы не оставили в одиночестве мою тетушку, — а ведь она так любит романсы[118], что негоже лишать ее удовольствия и обсуждать их без нее.

Тут они, не мешкая, поднялись и уже собирались удалиться, когда дон Габриэль шепнул графу:

— Пропою несколько нежных жалоб влюбленного, — быть может, мой голос поможет нам свести знакомство.

— Вы забыли, — отозвался граф, — что один из нас должен изображать раненого, а ваша манера жаловаться и молить о помощи может показаться несколько странной.

— Это так, — сказал дон Габриэль, — и все же красивым напевом мне легче разжечь любопытство, нежели стонами; однако, — продолжал он, — придется следовать нашему первоначальному замыслу, ведь если мы не преуспеем — причиною тому, кажется, буду я.

— Необходимо все предусмотреть, — сказал граф, — раненым прикинусь я, а вы будьте Орфеем[119]; начинайте петь, быть может, наши дела пойдут лучше, чем мы смеем надеяться.

Понсе де Леон выбрал самый трогательный мотив и самые нежные слова из всех, какие только помнил; голос его звучал все громче, и казалось, что даже эхо не решается отозваться, боясь прервать его, — все погрузилось в зачарованную тишину, соловьи заслушались, зефиры затаили дыхание. Сам граф де Агиляр уже едва узнавал голос своего кузена, так прекрасно он звучал.

Пропев этот чудесный мотив, он спел и следующий, на который сочинил такие стихи:

— Я понимаю, кому адресована эта песня, — сказал граф, перебивая его, — уверен, что вам пришлось выдержать не один бой со своей страстью, такой неистовой и необычной.

Дон Габриэль отвечал:

— Мой разум, как вам известно, до сих пор был мне не слишком полезен в этом деле.

— Как знать, — прибавил граф, — быть может, увидев ту, кого любите, вы тем легче исцелитесь.

— Ах! Я не льщу себя такой надеждой, — сказал дон Габриэль, — да и увижу ли я ее? Я надеялся, что песни мне помогут, и, однако же, никого не видно, никого не слышно.

— Придется вам начать снова и петь без устали.

— Как! — воскликнул Понсе де Леон. — Вы хотите, чтобы я пел всю ночь?

— Раз вы влюблены как соловей, — отвечал на это граф, — так и пойте столько же, сколько он.

Понсе де Леон тут же спел такой куплет:

Исидора, Мелани и бывшая при них благородная девица по имени Роза уже спустились в сад и тихим шагом шли к усадьбе, как вдруг услышали этот голос, показавшийся им таким чудесным, что они тут же со всех ног побежали обратно к павильону, поднялись в комнату и приблизились к окнам с поспешностью, не оставившей Понсе де Леону и графу сомнений, что девицы хотят их послушать.