Те времена, в которых начинается мой рассказ, вряд ли уже кто-либо помнит. Это было так давно, что тогда еще люди не знали ни кровавых битв, ни пышных дворцов, и с Северных равнин первые кочевники пришли к Кэтлейскому морю. Хотели они тогда идти дальше, искать новые, лучшие земли, но наткнулись на одну необычную пещеру в северных отрогах Ульмских гор, что на северо-запад от Жемчужного залива. И в пещере той все: и стены, и пол, и потолок светилось и переливалось неземным блеском. Кочевники осели в тех местах и открыли первые серебряные копи. Они не ушли в дальние края за лучшей долей, а остались здесь, в сегодняшней Сеймурии, и стали называться сеймурианцами. Жили они безбедно, пока могли добывать серебра достаточно, чтобы прокормить все свое племя. Но годы шли, проходили столетия, а извилистая шахта рудника уходила все глубже и глубже под землю, пока, наконец, не достигла таких глубин, что человеку здоровому и не выйти оттуда на свет божий за целый день. Тогда и появились у сеймурианцев люди невольные, рабы, а следом за ними — и первые надсмотрщики. И все они были одного роду и племени, пока жажда наживы не разделила их на властьимущих и тех, кому пришлось навеки поселиться во Тьме рудников.

Никто точно не знает, сколько поколений рабов выросло там, в шахтах, при тусклом свете свечей, не зная ласкового солнечного света, сколько дней и ночей они провели в поисках заветной руды, сколько раз натруженные руки поднимали и опускали тяжелую кирку, вгрызаясь в неподатливую породу.

Но был среди них один раб, единственный, кто вел счет времени, проведенному в подземелье. И это был я.

От рожденья мне не ведомы были ни свет далеких звезд, ни яркого солнца, и день работы для меня измерялся количеством восковых свечей, освещавших мой нелегкий труд. Я работал, пока на уступе скалы, в который я ставил свечу, не оставалась маленькая лужица застывшего воска с потухшим фитилем.

К тому дню, когда произошло ЭТО, я точно знал, сколько свечей потратил. Шесть.

В тот день наша бригада разделилась — половина осталась на старом месторождении, хотя там уже давно ничего не находили, а вторая половина — и среди них я — ушла в один из новых боковых ходов. Порода там была зернистая, неподатливая, и когда догорела третья свеча, я уже не чувствовал рук от усталости. Но бездельничать было опасно, можно было схлопотать кнутом по спине от стражников, и когда я в очередной раз занес кирку над выбоиной, она скользнула в мокрых от пота руках, и сбила наземь осколок скалы. Я ругнулся и хотел было уже продолжить работу, но взгляд мой упал на этот самый отбитый кусок породы, и в слабом мерцании тухнущей свечи я заметил, что одна сторона его светится, преломляя и отражая неяркий свет пламени свечи. Я сразу понял, что это не просто кусок материнской породы, а, может, большой самородок, и незаметно нагнулся, чтобы осмотреть добытое. С трудом я счистил твердую, как гранит, породу, скрывавшую не что иное, как огромный черный камень неземной красоты.

Когда, наконец, надсмотрщики протрубили отбой, я, хоть и устал нечеловечески, не мог сомкнуть глаз. Всю ночь напролет я рассматривал черный камень, и, натерев его до блеска наждачной бумагой, рассматривал странные видения-иллюзии, то появлявшиеся, то исчезавшие в его гранях. Временами мне даже казалось, что в нем я видел солнце, лесистые горы и какую-то пустыню. Хотя, может, мне это лишь чудилось…

Теперь, когда я нашел сокровище, дни неволи стали тянуться бесконечно долго. Мне казалось, что я больше не могу жить как прежде, зная, что там, в кусках отработанной руды у меня припрятано ни много, ни мало — целое состояние.

В очередной раз я проснулся не в лучшем расположении духа и обнаружил, что разбудили меня вовсе не звуки гонга, возвещавшие о начале рабочего дня, (хотя в подземелье, конечно, день — понятие относительное), а ропот работников.

— Что случилось? — Спросил я своего соседа по лежаку, первый раз заговорив с ним в течение долгого времени.

— Все надсмотрщики куда-то делись, — охотно объяснил он, такой же раб, как и я.

— Значит, нам тоже пора выбираться отсюда, — решил я.

— Кто-нибудь знает, где стражники? — Крикнул я так громко, что эхо разнеслось по всей шахте.

Но никто мне не ответил, рабы были заняты тем, что сбивали оковы и собирались идти наверх. Они бежали налегке, побросав внизу, в шахтах все: еду, одежду, спальные мешки, настолько им хотелось поскорее выбраться из этого мрачного подземелья и вдохнуть полную грудь вольного воздуха с равнины. Они и не догадывались, что один из них прихватил на память из подземелья камень, цветом такой же черный, как и глаза его обладателя.

Когда, наконец, мы достигли выхода из мрачного подземелья, то зажмурились и остановились, удивленные, впервые в жизни узрев солнце у себя над головами. Если бы у выхода дежурили стражники с арбалетами, многим из нас это стоило бы жизни, но мы были одни, совершенно одни на много миль, насколько хватало взора осмотреть всю долину, вид на которую открывался с Серебряных гор.

Грязные и уставшие, но окрыленные свободой, мы ни разу не остановились на привал, двинулись на юго-восток, подальше от ненавистных гор.

Мы еле тащились по пыльной дороге, нестерпимо хотелось есть и пить, и за несколько дней мы добрались, наконец, до Альбиции, о которой, живя в подземельях, и слыхом не слыхивали.

В многолюдном шумном городе никто и не обратил внимания на толпу бледных нищих в жалком рубище, никто не спросил нас, кто мы и откуда мы родом, хотя у многих на запястьях виднелись незаживающие следы оков. Большинство из нас разбрелось по столице Сеймурии, смешались с местными жителями, и никто из них больше не встречал своих недавних товарищей, чтобы никогда не вспоминать о кошмарных подземельях.

Многие не знали, куда податься в чужом городе, мы ведь никого здесь не знали, и не у кого было узнать причину ухода стражей из рудников.

Но я раскрыл эту тайну еще на входе в город. Стражник у городских ворот, изнывающий от скуки, с удовольствием во всех подробностях поведал мне, как с юга пришли кочевники, захватили часть Сеймурии вместе с древним городом Орленд, и стали называть ее Замией. Война с кочевниками затянулась, и призвали даже стражей из подземелья, полагая, что у рабов в оковах не хватит ума выбраться оттуда.

Поблагодарив стражника за сведения, я отправился на рынок с целью сбыть свое сокровище и, наконец-то, зажить по-человечески.

Но как только я очутился в базарных рядах, то обнаружил, что карманы мои пусты, а камня и в помине нет там. Далеко в толпе со всех ног улепетывал какой-то голодранец. Вне всякого сомнения, это и был карманный воришка, только что бессовестно обчистивший меня. Я собрал все силы и попробовал угнаться за мальчишкой, но куда там, тот бегал так быстро, что скоро я потерял его след в бесконечной рыночной толпе покупателей и продавцов.

— Разрази тебя гром, гаденыш, — прошептал я, держась за бок и пытаясь отдышаться от быстрого бега.

И каково же было мое удивление, когда светлое до того небо разом превратилось в одну большую темно-серую тучу, и из центра ее в землю ударила ослепительная молния, сопровождаемая оглушительным громом. Послышался истеричный женский крик, торговцы заметались, пытаясь усмирить взбесившихся коней, я же бросился прямиком в самый центр этой неразберихи.

Толпа окружила пепел, который остался на земле от воришки, настигнутого молнией. Я смотрел на почерневшую землю и не верил своим глазам, но все говорило само за себя — мои слова сбылись! Меня обуял такой страх, который не описать никакими словами. К месту трагедии, распихивая толпу, приближался стражник, и, быстро нагнувшись, я вытащил из груды пепла камень и бросился бежать от этого места прочь.

С тех пор прошло так много времени, что крошечный росток яблоньки, что я посадил под окном своего дома, давно превратился в огромное разлапистое дерево и уже начал стариться, с каждым годом принося все меньше плодов. Я поселился в горах подальше от людских глаз. Но не в тех горах, где были серебряные копи, нет — я построил свою лачугу там, где отродясь не водилось ни людей, ни серебра, только бескрайние леса и Белая пустыня.