Ее лошадь, уставшая от бешеной скачки, сама замедлила ход. Като опустила лук.

— Гард! — Крикнула она, надеясь, что его чуткие кошачьи уши услышат ее. — Гард, вернись, мы все равно ее не поймаем.

На верхушку векового дерева в трех шагах от нее шмякнулся большой черный ворон. Он хрипло каркнул один раз, другой, раскачиваясь на этой самой верхушке. Като казалось, что ворон смеется над ней, она вообще ненавидела это дурацкое воронье карканье, и сразу вспоминала примету, что оно притягивает несчастье. И лучница прицелилась, собираясь подстрелить птицу траура:

— Пошел вон отсюда!

Ворон, не переставая надрывно каркать, снялся с дерева, оставив верхушку его раскачиваться гигантским маятником. С каких это пор птицы слушались человека?

А тем временем кот почувствовал, что бешеная скачка ему больше не по силам. На прощанье попытался еще раз напасть на преследуемую лань, и только чудом увернулся от удара копытом. Едва он остановился, та скрылась из виду, словно промчавшаяся мимо комета.

Но на земле остались ее следы. Неизвестно почему, почва здесь была влажная, а прямо по курсу слышался все нарастающий шум. Гард шел на этот странный звук, и скоро узрел неземной красоты явление.

С высоты почти в десяток метров со скал срывался бурлящий водяной поток. Вода пенилась и играла, брызги летели во все стороны, и кое-где над водопадом стояли яркие, как самоцветы, радуги, а затем с грохотом, с каким забивают сваи, вода падала в некое подобие чаши, выточенную прямо из выступающего из почвы камня. Дальше шипя и пенясь, как шампанское, она изливалась в обычную на вид горную речушку, быстро бегущую по каменистому дну вдаль, сквозь завесу Ульмского леса.

Следы ушедшей от погони лани обрывались у берега, и больше их нигде не было видно. Хитрюга, видимо, проскакала некоторое время вниз по реке, а затем вышла на противоположный берег, лишив его возможности отыскать ее по следу.

И Гард, утомленный погоней, направился к каменной чаше, в которую падал водопад, чтобы освежиться. Попутно он, конечно, заметил, что по краю ее были вырезаны какие-то рисунки, может, буквы, но не придал этому никакого значения. Кот нагнулся и стал лакать воду из чаши.

И сразу же почувствовал, что что-то с ним не так. Перед глазами заплясали искры, все закружилось, и когда вновь он склонился над чашей, то увидел свое отражение в ней и невольно вскрикнул.

Он снова стал прежним! Из воды на него глядело его отражение, его, а не кота. Он поднялся на ноги, на ноги, а не на лапы — и не веря своим глазам, уставился на свои руки.

— Гард, ты где? — Послышался приближающийся голос Като и стук лошадиных копыт.

Внезапно какая-то мысль возникла в голове у Гарда. Какая — этого кроме него самого, конечно, никому знать не дано. «Ни к чему все усложнять», — затем вслух сказал он и наклонился к каменной чаше, намереваясь снова сделать глоток волшебной воды.

Мурр. Тело его вновь стало гибким, кошачьим, он чувствовал теперь, что все оно одето короткой золотистой шерстью, а руки и ноги превратились в когтистые лапы.

На опушке показалась Като верхом.

Гард чувствовал, что весь дрожит, и отошел от чаши, пытаясь придать своей кошачьей морде обычный чуть насмешливый вид.

— Я уже думала, ты будешь гнаться за ланью до самого Н-ска, — обратилась к нему девушка. — Что-то случилось? Ты странно выглядишь.

Гард посмотрел на свое отражение в горной реке. Он и впрямь все еще дрожал и выглядел как-то обеспокоено.

— Просто странное местечко, — проговорил он не своим голосом.

— Ты ни разу не видел водопадов? — Поинтересовалась Като, продолжая наблюдать за ним.

— Да нет, то есть да… В смысле, ТАКИХ не видел, — отозвался кот, судорожно сглотнув.

— И все равно с тобой что-то не так, — заключила Като, спрыгнув с лошади и направляясь к каменной чаше.

— Э… Като! Нет! Только не пей из водопада!

— Отчего же?

— Ну… эта вода странно пахнет. Может, она отравленная, — быстро проговорил Гард, переминаясь с лапы на лапу.

— А по-моему, ничем она не пахнет, — удивилась девушка, наклонившись к потоку воды, падавшему вниз со скалы.

— Мало ли что может быть… Кошачье тело говорит мне, что лучше не пить.

Като отдернула руку от каменной чаши и еще раз внимательно оглядела кота.

— У тебя мокрая шерсть вокруг пасти. Ты пил эту воду, ты меня обманываешь.

Гард весь напрягся, глядя, как охотница зачерпывает воду и подносит к губам, ожидая, что она превратиться в какое-нибудь чудовище, метаку, например, или, может, в собственную сестру. Но Като коснулась воды губами, выпила и зачерпнула еще. И с ней ровным счетом ничего не произошло. Гард постепенно расслабился, видя, что у Като не выросло ни шерсти, ни хвоста.

— Чего ты? — Встревожено спросила она, глядя на кота. — Опять что-то от меня скрываешь?

— Нет, — соврал он и повернулся, намереваясь возвратиться в лес. — Я думаю, Като, нам лучше охотиться по отдельности. Я буду ловить маленьких птичек, а ты, если хочешь, стреляй оленей. Я не буду тебе мешать.

— Да что с тобой случилось?

— Ну что со мной могло случиться?

Кот бесшумно скрылся под сенью леса. Като не видела его ни в этот вечер, ни в следующий. Она пробовала искать его, но как может житель мегаполиса выследить зверя в огромном лесу? Только на следующее утро, собираясь на утреннюю охоту, она нашла его крепко спящим в загоне под навесом. После этого у Гарда появилась привычка исчезать без предупреждения на несколько дней подряд.

А вот те, кто жили на Великих Северных равнинах, не были уверены, что существуют другие места, другие ландшафты, не похожие на их родные прерии — чтобы увидеть горы, море, и водопад с именем Звенящая вода — им понадобилось бы преодолеть тысячи миль на Юг.

Итак, за исключением Ульмских гор и Кэтлейского моря здесь было все. Плодородные земли, дававшие небывалые урожаи овса и пшеницы, а деревья в садах дугой выгибались под тяжестью плодов. Охотники Севера никогда не возвращались домой без добычи — будь то дичь, пушные звери, тур или степной вепрь, нагуливающий жирок на сочных травах равнин.

Но даже у чаши божественного нектара есть дно; так и рогу Изобилия Северных равнин суждено было однажды опустеть. Вот уже много месяцев дождевые тучи проносились мимо, в сторону Ульмских гор, не проливая ни капли наземь, отчего полные ранее соков посевы начали чахнуть без воды.

На крайнем севере даже обмелели полноводные ранее реки. А ведь бывали времена, когда по весне они разливались настолько, что ни зверь, ни тем более, человек не могли переплыть разбушевавшийся поток, ни даже птица не имела сил, чтобы перелететь реку. А теперь — жалкие, высохшие ручейки, в которых едва ли можно было узнать те легендарные реки, они с трудом снабжали северные города и села водой. О том, чтобы вырыть каналы к полям и спасти хотя бы часть посевов от засухи, не могло быть и речи. Впервые за сотни лет люди Северных равнин узнали, что такое голод.

Голод пришел и в семью Ноктурнуса. Вместе с отцом и братьями, ему оставалось лишь печально наблюдать, как день за днем сохнут побеги пшеницы на их полях — так и не успев налиться колосом.

С той же печалью Ноктурнус скармливал остатки прошлогоднего овса своим прекрасным и дородным коням. А сейчас у половины некогда славного на всю округу табуна сквозь шкуру проступили ребра.

Ноктурнус пас их с детства, знал каждый волос в их роскошных гривах, и ему невыносимо больно было смотреть, во что превращается их с отцом хозяйство. Два брата Ноктурнуса, оба охотники, уже не первый день приходили из степей без добычи. Казалось, все живое оставило равнины, чтобы отдать их на поживу свирепой и всепоглощающей Белой пустыне, медленно надвигающейся с Востока.

— Если мы не продадим коней, отец, — сказал средний брат. — Они падут. У нас не хватит для них овса зимой.

И с этими словами брат перебросил обратно через забор залетевшую к ним в поисках пищи соседскую индюшку.

Глава семейства задумчиво пускал колечки дыма, попыхивая любимой трубкой с янтарным чубуком. В молодости он был солдатом, хоть и в не знавшем войны государстве, и потому не привык сдаваться.